Боль, возникшая при этом, не шла ни в какое сравнение с полученным чувством удовлетворения, и, мурлыча себе под нос, поручик, протерши ранку спиртом, вернулся к прерванному было созерцанию городской улицы.

Сейчас, сидя у окна и глядя, как ожидающий седока извозчик подкармливает из торбы лошадь, Козырев испытывал странное спокойствие, да и вообще после отъезда из губернского центра все страхи, мучившие его там, как-то сами собой исчезли.

Тогда, выполняя приказ Кобылянского, Козырев по дороге к новому месту службы заглянул в несколько заранее обусловленных точек и, к своей радости, на двух из них обнаружил сумевших там закрепиться офицеров. Так что теперь в случае опасности он, по крайней мере, имел, где скрыться, а это, как-никак, тоже придавало уверенность.

Вдобавок и сам уездный городок, куда его определил Седлецкий, нравился Козыреву. Сюда еще просто не дошли столичные веяния, дыхание так называемой новой власти было относительно слабым, и при некоторой доле воображения можно было считать, что здесь все осталось по-прежнему.

Внезапный стук в дверь отвлек поручика от этих приятных мыслей, и он, решив, что к нему опять пришли со службы с каким-то вопросом, пошел открывать. Однако, к удивлению Козырева, на пороге его квартиры стоял не посыльный, а сам Владислав Седлецкий.

— Владек?… Ты? — искренне обрадовался Козырев и тут же потащил гостя по лестнице к себе наверх.

Седлецкий, не отвечая, осмотрел уютную мансарду, в которой квартировал Козырев, задержал взгляд на маленьком столике-бюро, украшенном двумя бронзовыми подсвечниками, и только тогда с усмешкой сказал:

— Удрал я, брат, в командировку. К тебе, а то у нас там…

— Что там? — встревожился Козырев.

— Да карамболь у нас вышел, — Седлецкий плюхнулся на большой кожаный диван, служивший Козыреву постелью, и пояснил: — Понимаешь, наши полковника одного выследили, а он, не будь дурак, пальнул из нагана и был таков. Вот теперь кое-кто рвет и мечет…

— Из-за какого-то полковника? — удивился Козырев.

— Да нет, это тебе не какой-нибудь там полковник, — усмехнулся Седлецкий. — Бери выше. Доверенное лицо по укрытию ценностей царской короны. Вот так, брат ты мой…

При этих словах гостя Козырев инстинктивно вздрогнул. Ему показалось, что и визит и этот вроде как дружеский рассказ Седлецкого подстроены специально, вот-вот за ним следом ворвутся люди в кожанках и тогда…

Поручик покосился на угол мансарды, где им был проделан потайной лаз на чердак, потом на Седлецкого и прислушался. У дверей было тихо, да и вел себя гость вполне естественно. Больше того, не обратив внимания на замешательство хозяина, он устроился поудобнее и продолжил:

— Ты знаешь, Славик, уполномоченный, который в эту историю влип, мне сам рассказывал. Полковник, значит, как его задержали, вроде бы добровольно все бумаги выдал. Они — смотреть, а там и опись драгоценностей, и какой-то шифр, и карта без координат. Ну, в общем, — все, что искали. Они на радостях увлеклись, а полковник за наган, бах-бах и был таков.

— А ты, значит, сбежал подальше? — уточнил Козырев.

— Ну да! — с веселым смехом подтвердил Седлецкий. — За теми ценностями по всей Сибири охота идет, а тут на тебе!

— Ценности! — фыркнул Козырев — На что они? Хлеб нам нужен, а не камешки всякие…

— Это ты так рассуждаешь, а кое-кто сверху очень даже желает собрать таких камешков побольше… — Седлецкий посерьезнел и, не продолжая, спросил: — Слушай, а не отметить ли нам встречу?

— Да конечно же! — обрадовался Козырев. — Пошли в город! Здесь есть, где подзакусить…

— Не, не пойдем, — возразил Седлецкий и пояснил: — Сразу в буржуйских замашках обвинять будут, а мне тут завтра собрание проводить.

— Да? — пожал плечами Козырев. — А я, почитай, каждый день в ресторан хожу…

— Тебе можно, ты «спец»[31], — усмехнулся Седлецкий.

— Так, может, я хозяйке скажу… — предложил поручик.

— Сиди ты! — махнул рукой Седлецкий. — У меня баульчик с собой, а там… Сало! Такое, как помнишь, мне из дома присылали?

— Э-э-е, — покачал головой Козырев. — Так то из Привислянского края[32] было. А здесь, бывает, свиней и рыбой кормят…

— Да нет, это хорошее, — Седлецкий встал, взял оставленный у порога саквояж и спросил Козырева: — У тебя выпить найдется?

— А как же! — оживился поручик. — Спирт, медицинский.

— Тогда лады, — кивнул Седлецкий и, сдвинув подсвечники к краю, принялся раскладывать на столике дорожную снедь…

Когда было выпито «по первой» и спирт слегка ударил в голову, Седлецкий спросил:

— Ну а у тебя тут как?

Козырев сначала запил свою порцию спирта водой, потом отрезал розовый ломтик сала и только тогда, не скрывая пренебрежения, ответил:

— А, «краскомы»[33] они «краскомы» и есть. Всякие эти курсы школы не заменят и воспитания не дадут. Хотя, конечно, взводные их них могут быть хорошие…

Седлецкий снова разлил спирт, сам выпил, крякнул и, не прикасаясь к стакану с водой, подмигнул Козыреву:

— А нам, брат ты мой, другого от них и не надо…

— Не понял, — Козырев задержал руку с уже поднятым стаканом.

— А что тут понимать, — усмехнулся уже слегка захмелевший Седлецкий. — Мы с тобой, Слава, эсэры[34]. И стоим рядом. Только, как всегда в строю, один справа, это ты, а другой слева, это я. И потом, как только эта заваруха слегка утихнет, все станет на место, в том числе и твои «краскомы».

— То есть, — догадался Козырев, — мавр сделал свое дело…

— Именно так, — подтвердил Седлецкий.

— Боюсь, Владек, но, мне кажется, ты обольщается, — Козырев скептически покачал головой. — У нас здесь ходили упорные слухи, что там, в Москве, воцарились соплеменники Троцкого.

— Это есть, — спокойно согласился Седлецкий. — Только учти, я жил рядом с чертой оседлости[35] и хорошо знаю, что еврей еврею рознь, это первое. А второе, все эти инородцы: австрияки, китайцы и прочие там латыши нам только на руку…

— Как это на руку? — удивился Козырев. — Ты это о чем?

— А о том, — Седлецкий в упор посмотрел на Козырева, — что когда наш мужик получит землю и очнется от этого р-р-еволюционного дурмана, он поймет, кто есть кто, и тогда всех этих пришлых инородцев побоку!

Седлецкий замолчал, ожидая, что скажет Козырев, а тот только покрутил головой, улыбнулся, потом, не спеша, разлил остаток спирта по стаканам, и они, отлично поняв друг друга, молча чокнулись…

Признаться, с той странной Варшавской ночи Тешевич Ирену так и не вспоминал. Больше того, его сознание словно напрочь отключилось от прошлого, а душа погрузилась в спокойное миросозерцание. Теперь поручик мог часами лежать на кожаной софе в бывшем отцовском кабинете, чтобы, бездумно глядя в окно, любоваться рисунком оконного переплета, зеленью листвы и просто голубизной неба.

А когда набегали тучи, накрапывал дождь или собиралась гроза, поручик натягивал на себя изрядно потертый плед, по-детски сворачивался калачиком и мирно дремал, продолжая подсознательно воспринимать окружающее. Из этого состояния его не могли вывести ни мелкие усадебные происшествия, ни обязательные визиты соседей-помещиков, ни регулярные доклады управляющего пана Вроны. Правда, время от времени на Тешевича словно что-то находило, и тогда поручик, сорвавшись с кушетки, обязательно уходил в лес. Там он порой забирался в такие дебри, откуда, казалось, и выбраться невозможно и где скорее можно было встретить не человека, а лешего…

После таких прогулок Тешевич какое-то время бывал весел, общителен, и именно в такие минуты старый Пенжонек, взявший себе за правило опекать молодого барина, пересказывал ему всякие окрестные сплетни. Так в один из пасмурных деньков, когда в лесу мокрые листья с шелестом роняли капли скопившейся на них влаги, Пенжонек, встретив у ворот возвращавшегося с прогулки Тешевича, категорически потребовал от пана Алекса, либо не ходить в одиночку, либо брать с собой охотничье ружье.