— Вы помните?… Спасибо…
Пенжонек вдруг отвернулся, и Тешевич заметил, что он пальцем вытирает уголок глаза. Внезапно поручик понял, что его отец просто разрешил старику управляющему доживать здесь на покое, и он, порывисто шагнув к двери, обернулся:
— Ну так как? Мы договорились?
— Ну конечно же… Конечно… Я согласен…
После разговора с Пенжонеком Тешевич почувствовал странное волнение, и ноги сами вынесли его на полузабытую тропинку, которая вела прямо в лес, с одной стороны вплотную подступавший к усадьбе. Шелест листвы, мягкая лесная прохлада и вкрадчивые шорохи умиротворяюще подействовали на поручика, и он шел, все дальше углубляясь в почти девственную чащу.
Время здесь словно остановилось, и порой Тешевичу казалось, что он узнает и торчащие обочь тропки старые пни, и полускрытые разросшимся папоротником догнивающие колоды, и даже сломанные ветви — явный результат последнего бурелома — вроде бы валялись тут еще с той незабвенной поры детства…
Тем временем сгустившийся было лес начал потихоньку редеть, и затейливо петлявшая по нему тропинка вывела поручика прямо к тихой песчаной заводи, образованной неприметной лесной речушкой. Неизвестно почему течение здесь поворачивало, и берег формой напоминал большую песчаную чашку, наполненную родниковой прозрачной водой. Отступивший лес давал возможность солнечным лучам без помехи освещать маленький плес, разросшиеся кругом кусты закрывали крошечный пляжик от чьих-либо взоров и в то же время с бугорка, как через распахнувшиеся ворота, можно было увидеть и поле, покрытое зеленями, и даже огибавший его вдалеке проселок…
Остановившись на этом бугорке, поручик внимательно осмотрелся. Да, тут ничего не изменилось. И тот же пляжик, и та же речушка, это именно здесь маленький Саша сидел когда-то ранним утром, приткнувшись к папенькиной куртке и сладко посапывал в полудреме, пока его отец, настроив удочки, самозабвенно следил за подрагивающими перышками поплавков…
Конский топот, сбив волну воспоминаний, заставил Тешевича обернуться. Из лесу, на хорошем гнедом коне, выехал всадник, который, едва увидев поручика, немедленно спрыгнул с седла и, ведя всхрапывающую лошадь в поводу, подошел ближе.
— Пшепрашам, это вы будете пан Тешевич?
— Да, я, — отозвался поручик и заинтересованно посмотрел на плотного, набычившегося мужчину. — А в чем дело?
— Позвольте представиться, пан Врона, ваш управляющий… .
— Очень приятно, — пожимая твердую ладонь, Тешевич счел нужным добавить: — Я рад, пан Врона, что после всех перепитий, как мне сказали в Земельном банке, именье осталось рентабельным.
— Помилуйте, пан Тешевич, — управляющий усмехнулся. — Военные хорошо платили, и смею заверить пана, за эти годы на его счету скопилась весьма приличная сумма…
Ливень сделал свое дело, и теперь пограничная Пачихеза с шумом неслась, крутя водовороты и волоча сорванные неизвестно где ветви. От перспективы лезть в эту желтую, бурлящую воду Шурку передернуло, и деловито раздевавшийся рядом Чеботарев ободряюще заметил:
— Ничтяк, паря, переплывем. Проводник говорит, нормально, а вот если еще пару дождичков, тогда, да…
Отгоняя подальше такие мысли, Шурка поспешно запихнул одежду в брезентовый, прорезиненный мешок и взялся помогать полковнику сталкивать приготовленное для переправы бревно. Почувствовав, что вода подхватила ствол, Шурка плюхнулся следом, бросив напоследок взгляд на заросли тальника, где точно так же готовились плыть на другой берег остальные члены отряда.
Держась одной рукой за бревно, Шурка изо всех сил пытался справиться с дрожью, бившей его то ли от холода, то ли от возбуждения. Сейчас, загребая свободной рукой как можно сильнее, он оставлял за спиной маньчжурский берег, а вместе с ним вкрадчивого господина Мияги, харбинскую неустроенность и всю эту китайскую заграницу, к которой поручик так и не сумел приспособиться…
Выше по течению точно так же переправлялись другие казаки и офицеры сводного отряда, сформированного, как понимал Шурка, на японские деньги и отправленного с четким заданием: ворваться на сопредельную сторону и силой оружия дать понять большевикам, что их правление временное.
Эта цель очень импонировала поручику, и он не понимал, почему во время подготовки и марша к границе, полковник Чеботарев постоянно его одергивал, заставляя держаться подальше от других отрядников. Правда, чуть позже, решив, что полковник просто опасается красных лазутчиков, Шурка и сам стал уклоняться от каких-либо доверительных бесед.
Когда Яницкий и Чеботарев были уже почти на середине реки и поручик явственно слышал, как на том берегу по-фазаньи перекликаются разведчики, с ближайшей сопки, неожиданно и зло, длинной очередью ударил «Шош»[18]. Шурка инстинктивно спрятал голову за бревно, но короткий окрик полковника:
— Вниз!… По течению! — заставил поручика загребать еще энергичнее.
Решение было правильным, так как только оно давало возможность как можно скорее выйти из зоны огня. Судя по всему, отряд таки угодил в засаду, и у Шурки мелькнула мысль, что хитрюга полковник опасался не зря…
Так, прячась за бревном, они еще минут десять плыли вниз по набухшей от дождей Пачихезе, и только когда треск выстрелов остался где-то там, далеко, Чеботарев, к удивлению Шурки, показывая на русский берег, шепотом приказал:
— Вперед и тихо…
Подгоняемое сильными толчками, бревно с шуршанием ткнулось в береговую гальку, и пока течение заносило второй конец, Яницкий и Чеботарев, подхватив свои прорезиненные мешки, осторожно выползли на крохотный, слегка ослаблявший бег воды мыс.
Где-то там, за сопкой, слышалась все разрастающаяся перестрелка, а здесь все так же шумела Пачихеза, проплывал бурелом, да кричали теперь уже настоящие фазаны. Сопка вплотную подступала к приютившему их мысу, и, выждав, распластавшись на гальке минуту или две, Чеботарев, а за ним и Яницкий, цепляясь за голые сучья, полезли по скользкой траве вверх по склону.
На вершине полковник огляделся, прислушался и, ориентируясь по каким-то своим приметам, побежал, сверкая голыми пятками, то ли по пробитой человеком тропе, то ли по удачно подвернувшемуся звериному ходу. Пробежав так не меньше версты, Чеботарев плюхнулся на землю, бросив свой мешок рядом, и запаленно выдохнул:
— Все!… Давай одеваться…
Шурка огляделся. Место, выбранное полковником среди зарослей лещины, выглядело укромным. Сюда не долетали даже отголоски стрельбы, и, если не считать птичьего гомона да лесных шорохов, было тихо. Поручик, не чинясь, уселся рядом и распустил узел мешка. К Шуркиной радости, все, что он запихнул в середину, осталось сухим, но конечно же было измято до чрезвычайности. Впрочем, сейчас Яницкому было не до таких тонкостей, и он поспешил одеться.
В последнюю очередь натянув сапоги и сунув под пиджак наган, Шурка заглянул в мешок. Там еще оставалась смена белья, сухари, крупа и три жестянки американских «Бифов»[19] с яркими этикетками, явно залежавшиеся на каком-то армейском складе. Шурка вздохнул, одел лямки мешка на плечи и, поднявшись, посмотрел на Чеботарева. Полковник тоже уже успел одеться, и теперь они оба сильно смахивали на двух слегка подгулявших мастеровых.
Еще раз скептически оглядев полковника, поручик усмехнулся:
— Ну и как вас прикажете теперь называть?
— Для тебя я теперь просто Федорыч, — Чеботарев деловито подогнал лямки своего мешка и весело фыркнул: — Ты понял, Шурка?
Полковник впервые обратился к поручику так запросто, отчего у Яницкого чуть было не отвисла челюсть, но он тут же сориентировался и в тон ему рявкнул:
— Так точно, Федорыч!
— Тогда за мной!
Полковник одним махом закинул мешок за спину и, согнувшись, начал продираться через кусты, буравя головой орешник. Судя по всему, он еще опасался погони, и Шурка, не рассуждая, полез следом. Впрочем, лещина скоро кончилась, идти стало легче, и поручик, с интересом поглядывая по сторонам, молча шел за полковником, стараясь ступать след в след.