Госпожа де-ла-Тур обняла дочь, не в силах произнести ни слова. Виргиния же, почувствовав, что лицо ее мокро от материнских слез, сказала: «Вы воздаете мне за все злоключения, которые я перенесла». Маргарита, вне себя от радости, сжимала Поля в объятиях и говорила ему: «И ты также, сын мой, хорошо поступил». Когда они пришли с детьми в хижины, они досыта накормили беглых негров, и последние вернулись в свои леса, пожелав им всяческого благоденствия.

Каждый день был для этих семейств днем счастия и мира. Ни зависть, ни честолюбие не терзали их. Они отнюдь не желали суетной известности, которая дается интригой и отнимается клеветой; они довольствовались тем, что сами себе были свидетелями и судьями.

На этом острове, где, как во всех европейских колониях, жители любопытствуют лишь о злостных сплетнях, добродетели их и даже имена были неведомы, и лишь когда какой-нибудь путник спрашивал на дороге Апельсинов иного из жителей равнины: «Кто это живет там наверху, в этих маленьких хижинах?», тот отвечал, не зная их: «Добрые люди». Так фиалки под колючим кустарником далеко разносят свой сладкий аромат, хоть их и не приметишь.

Они изгнали из своих разговоров злословие, которое — под видом справедливости — неизбежно влечет сердце к ненависти или ко лживости, ибо невозможно избежать ненависти к людям, если считать их дурными, и жить с дурными, если не скрывать своей ненависти под лживым видом благоволения. Так злословие приучает нас быть дурным либо с другими, либо с самим собой. Но, не судя людей в отдельности, они беседовали лишь о способах делать добро всем вообще; и хотя у них не было к тому возможности, в них была постоянная воля к добру, которая преисполняла их благоволением, всегда готовым проявиться во вне. Живя таким образом в уединенности, они не только не одичали, но сделались еще более гуманными. Если скандальная жизнь общества не давала пищи их разговорам, то жизнь природы наполняла их восхищением и радостью. Они восторженно дивились могуществу провидения, которое при помощи рук их рассыпало среди этих суровых утесов изобилие, милость, чистые радости, простые и вечно возрождающиеся.

Поль, в двенадцать лет более сильный и более развитой, нежели европейцы в пятнадцать, придавал красоту тому, что́ черный Доминг лишь возделывал. Он ходил с ним в соседние леса, выкапывал молодые побеги лимонных и апельсинных деревьев и тамариндов, у которых круглая маковка такого прекрасного зеленого цвета, и финиковых пальм, у которых плод полон сахарного молочного сока, пахнущего апельсинным цветом. Он сажал эти деревья уже подросшими вокруг вот этого участка. Он посеял там семена деревьев, дающих уже на второй год цветы или плоды, как, например, агати, с которого свешиваются кругом, как хрустали с люстры, длинные кисти белых цветов; персидскую сирень, которая прямо в воздух возносит свои серо-голубые звезды; дынное дерево, чей ствол, лишенный ветвей и похожий на сооруженную из зеленых дынь колонну, замыкается капителью из широких листьев, напоминающих листья смоковницы.

Он посадил там еще зерна и косточки бадамадовых, манговых, авакатовых, гуявовых, жакковых и жамрозовых деревьев. Большинство из них уже давало своему молодому хозяину и тень и плоды. Трудолюбивые руки его распространили плодородие до самых бесплодных мест этого участка. Разнообразные породы алоэ, отягченные желтыми цветами с красными пятнами, своими колючими побегами поднимались на черных верхушках утесов и, казалось, стремились добраться до длинных лиан, отягченных голубыми или алыми цветами, которые свисали кое-где вдоль обрывов горы. Он расположил эти растения таким образом, что можно было охватить все одним взглядом. Он посеял вокруг этого участка невысоко растущие травы, затем кустарник, потом деревья средней высоты и, наконец, большие деревья, которые замыкали его кругом так, что это место казалось, если глядеть с центра, амфитеатром зелени, плодов и цветов, заключая в себе и огородные растения, и луговины, и хлебные, и рисовые поля. Но, располагая эту растительность по своему плану, он не удалялся от плана природы. Направляемый ее указаниями, он посадил на возвышенных местах растения, у которых летучие семена, а по берегам вод — те, чьи семена приспособлены к плаванию. Так каждое растение росло на подобающем ему месте, а каждое место получала от своих растений естественное украшение.

Воды, сбегающие с вершины этих утесов, образовывали в глубине долины то источники, то широкие водоемы, которые отражали среди зелени цветущие деревья, утесы и лазурь небес. Несмотря на большую неровность этого урочища, все насаждения большей частью можно было не только видеть, но и осязать; правда, мы помогали Полю и советом и делом, чтобы довести работу до конца. Он провел тропинку, которая шла вокруг этой котловины и многочисленные ответвления которой вели от окружности к центру. Он использовал даже наиболее каменистые места, и ему удалось сделать неровную почву удобной для прогулок и заставить расти садовые деревья вместе с дикими. Из громадного количества круглых камней, которые теперь загромождают эти дорожки, равно как и большую часть земли этого острова, он сложил тут и там пирамиды, а скважины их заполнил землей, корешками роз и иных кустарников, любящих камень. В короткое время эти темные и жесткие пирамиды покрылись зеленью и яркостью прелестнейших цветов. Овраги, окаймленные старыми деревьями, нависшими над их краями, образовывали сводчатые, непроницаемые для зноя подземелья, куда ходили днем освежаться. Тропинка вела в рощу диких деревьев, в центре которых росло защищенное от ветров садовое дерево, отягченное плодами. Там была нива, здесь — плодовый сад. Из этой аллеи видны были дома, из той — недоступные вершины гор.

В густом леске татамаков, переплетенных лианами, даже в полдень ничего нельзя было различить; с вершины этого большого утеса, выдающегося над горой, виднелись все скалы этой местности, а вдали — море, где иной раз показывался корабль, плывший из Европы или возвращавшийся туда. На этом-то утесе сходились обе семьи по вечерам и наслаждались в молчании прохладой воздуха, ароматом цветов, журчанием источников и последней гармонией света и теней.

Ничего не было милее имен, данных большей части очаровательных убежищ этого лабиринта. Этот утес, о котором я только что говорил вам и откуда на большом расстоянии можно было заметить мой приход, именовался «Открытием дружбы». Поль и Виргиния во время игр своих посадили там бамбук, на макушку которого они поднимали большой белый платок, дабы оповестить о моем приходе, едва только они замечали меня, подобно тому, как поднимают флаги на соседней горе при появлении корабля на море. Мне пришла мысль вырезать надпись на стволе этого дерева. Как ни приятно мне бывало видеть во время путешествий статую или памятник древности, однако еще приятнее было читать хорошо сделанную надпись: тогда мне казалось, что человеческий голос исходит из камня, доносится из глубины веков и, обращаясь к человеку среди пустынь, говорит ему, что он не одинок и что другие люди, в этих же самых местах, чувствовали, мыслили и страдали, как он; а если эта надпись осталась от какого-нибудь древнего народа, которого уже больше нет, она устремляет душу нашу в поля беспредельного и дает ей чувство бессмертия, показывая ей, что мысль пережила даже гибель целого государства. И вот я написал на маленькой мачте Поля и Виргинии эти стихи Горация:

«Пусть братья Елены, прекрасные светила, и отец ветров ведут вас и позволят дуть лишь одному зефиру».

Я вырезал следующий стих Вергилия на корне татамака, в тени которого иногда сидел Поль, глядя на волнующееся вдали море:

«Благо тому, кто знает лишь сельских богов!»