Пришлось поставить стражу у вырытой могилы и отстранить от нее нескольких дочерей бедных поселенцев, которые во что бы то ни стало хотели броситься туда, говоря, что им нечего более надеяться на утешение в этом мире и что им остается только умереть вместе с той, которая была их единственной благодетельницей.
Ее похоронили близ церкви Апельсинов, с западной ее стороны, у подножия группы бамбуков, где она, отправляясь с матерью и Маргаритой к обедне, любила отдыхать, сидя рядом с тем, кого именовала она тогда братом.
Возвращаясь с этого печального торжества, господин де-ла-Бурдоннэ поднялся сюда в сопровождении части своей многочисленной свиты. Он предложил госпоже де-ла-Тур и ее подруге всю помощь, какая лишь зависела от него. В нескольких словах, но с негодованием высказался он об ее жестокосердной тетке и, приблизившись к Полю, сказал ему то, чем думал утешить его: «Я желал, — сказал он, — вашего счастия и счастия вашей семьи. Бог мне свидетель в этом. Друг мой, надо ехать во Францию, я определю вас там на службу. Пока вы будете отсутствовать, я буду заботиться о матери вашей, как о своей». В то же время он протянул ему руку, но Поль отдернул свою и отвернулся, дабы не видеть его. Я же оставался в жилище несчастных моих приятельниц, чтобы заботиться о них и о Поле, насколько у меня хватало сил.
По прошествии трех недель Поль мог уже ходить; но печаль его, казалось, увеличивалась по мере того, как возвращались его телесные силы. Он был равнодушен ко всему; взор его потускнел, и он ничего не отвечал на вопросы, с которыми к нему обращались. Госпожа де-ла-Тур, которая была при смерти, часто говорила ему: «Сын мой, пока я буду видеть вас, мне будет казаться, что я вижу мою дорогую Виргинию». При имени Виргинии он вздрагивал и отходил от нее, несмотря на увещевания матери, которая звала его к своей подруге. Он уходил один в сад и сидел под кокосам Виргинии, устремив взор на источник.
Губернаторский доктор, который ухаживал с большой заботливостью за ним и за обеими дамами, сказал нам, что вывести его из мрачного уныния можно лишь предоставив ему делать все, что ему нравится, ни в чем ему не противореча; это было единственным средством победить молчание, в котором он упорствовал. Я решил следовать его совету. Как только Поль почувствовал, что силы его немного восстановились, то первое, что он сделал, был уход из дома. Так как я не терял его из виду, то отправился следом за ним. Я сказал Домингу, чтобы он взял провизию и сопровождал нас. По мере того как молодой человек спускался с этой горы, бодрость и силы его, казалось, возрождались. Сперва он направился по дороге Апельсинов, и, когда очутился у церкви, в бамбуковой аллее, он пошел прямо туда, где увидел свежую могилу. Там он опустился на колени и, подняв глаза к небу, долго молился. Поступок его показался мне хорошим предзнаменованием того, что сознание возвращается к нему, так как это выражение веры в высшее существо показывало, что душа его начинает обретать естественное состояние. Я и Доминг встали вслед за ним на колени и молились вместе. Затем он поднялся и пошел к северной части острова, не обращая на нас особенного внимания. Так как я знал, что ему не только неизвестно место, где было погребено тело Виргинии, но даже и то, было ли оно извлечено из моря, то я спросил его, почему молился он у подножия этих бамбуков. Он ответил мне: «Мы так часто бывали здесь!»
Он продолжал путь до опушки леса, где нас застала ночь. Там своим примером я побудил его принять немного пищи; затем мы уснули на траве под деревом. Я рассчитывал, что на другой день он решится вернуться назад. И точно, некоторое время он смотрел на лежащую в долине церковь Апельсинов, на ведущие к ней бамбуковые аллеи, сделал несколько движений, как бы для того, чтобы возвратиться туда, но вдруг пошел в лес, держа все время путь на север. Я понял его намерение и тщетно старался удержать его. Около полудня мы прибыли на участок Золотого Песка. Он стремительно спустился к берегу моря, к тому месту, против которого погиб «Сен-Жеран». При виде Янтарного острова и пролива, гладкого как зеркало, он воскликнул: «Виргиния! О дорогая моя Виргиния!» и тотчас же упал в обморок. Мы с Домингом отнесли его в лес, где с большим трудом привели в чувство. Едва он пришел в себя, как захотел вернуться на берег моря; но так как мы упросили его не растравлять своего и нашего горя столь жестокими воспоминаниями, он пошел в другую сторону.
Так в течение недели посетил он все места, где бывал с подругой детства. Он прошел по тропинке, по которой она ходила просить прощения невольнице с Черной Реки; затем он увидел вновь берега речки Трех Грудей, где она сидела, не будучи в силах идти далее, и ту часть леса, где они заблудились. Все места, которые напоминали ему тревоги, игры, досуги, благодеяния его возлюбленной, — речку Длинной Горы, мой маленький домик, соседний водопад, дынное дерево, посаженное ею, полянки, где она любила бегать, перекрестки в лесу, где она бывало пела, — все исторгало у него слезы, и то самое эхо, которое столько раз отзывалось на крики их общей радости, теперь повторяло лишь эти скорбные слова: «Виргиния! О дорогая моя Виргиния!»
От этой дикой и бродячей жизни глаза его ввалились, лицо пожелтело, а здоровье все более и более ухудшалось. Так как я убежден, что чувство горя лишь увеличивается от воспоминаний о радостях и что страсти растут в уединении, я решился удалить моего несчастного друга от тех мест, которые вызывали воспоминания о потере, и отвести его на какую-нибудь часть острова, где он мог бы больше рассеяться. С этой целью я привел его на заселенные возвышенности участка Вильямс, где он никогда не бывал. Земледелие и торговля придавали много оживления и разнообразия этой части острова. Здесь были артели плотников, которые тесали бревна; другие артели распиливали их на доски; повозки двигались взад и вперед по дорогам; большие стада быков и лошадей паслись на обширных пастбищах, и вся местность была усеяна селениями. Возвышенное положение местности позволяло во многих местах возделывать различные породы европейских растений. Там и тут виднелись на равнине сжатые поля, ковры земляники по лесным просекам и изгороди из розовых кустов вдоль дорог. Свежесть воздуха, возбуждая нервы, была здорова для белых. С этих возвышенностей, расположенных посреди острова и окруженных большими лесами, не было видно ни моря, ни Порта Людовика, ни церкви Апельсинов, ничего того, что могло бы напомнить Полю о Виргинии. Даже горы, которые разветвляются на несколько отрогов возле Порта Людовика, представляют со стороны равнины Вильямса лишь широкий отрог, прямой и отвесный, на котором высится несколько пирамидальных утесов, собирающих вокруг себя тучи.
В эти-то равнины я и привел Поля. Я держал его в постоянном движении, ходил с ним в вёдро и в дождь, днем и ночью, сбиваясь нарочно с пути в лесах, среди распаханных полей и лугов, для того чтобы физической усталостью развеять его мысли и, благодаря незнанию места, где мы находимся, и дороги, которую мы потеряли, дать другое направление его размышлениям. Но душа влюбленного всюду находит следы любимого существа. Ни ночь, ни день, ни спокойствие безлюдия, ни шум селений, ни самое время, уносящее столько воспоминаний, — ничто не могло отвлечь его. Так магнитная стрелка, сколько ее ни колеблют, тотчас обращается, к полюсу, притягивающему ее, едва лишь приходит в равновесие. Когда я спрашивал у Поля, блуждающего среди равнины Вильямса: «Куда мы пойдем теперь?», он обращался к северу и говорил: «Вот наши горы, вернемся туда».
Я убедился, что все средства, которыми я пытался развлечь его, были бесполезны, что мне не оставалось иного средства, как бороться с самой его страстью, и употребил на это все силы слабого моего разума. И я ответил ему: «Да, вот горы, где жила ваша дорогая Виргиния, и вот образок, который вы дали ей и который она носила, умирая, на сердце, чьи последние удары принадлежали вам». Я дал тогда Полю образок, который он подарил Виргинии у источника кокосов. Мрачная радость появилась в его глазах. Он с жадностью схватил этот образок слабыми своими руками и поднес к губам. Тогда грудь его стеснилась и на глазах, налитых кровью, выступили слезы; но течь они не могли. Я сказал ему: «Сын мой, выслушайте друга, который был также и другом Виргинии и который среди ваших упований часто старался укрепить ваш разум против непредвиденных случайностей жизни. Что оплакиваете вы так горько? Свое ли несчастие или неучастие Виргинии? Свое несчастие? Да, конечно, оно велико. Вы потеряли прелестнейшую из девушек, которая могла бы стать наидостойнейшей из женщин. Она пожертвовала своими выгодами ради вас и предпочла вас богатству как единственную награду, достойную ее добродетели. Но как знать: не сделалось ли бы существо, от которого вы должны были ждать счастия, столь чистого, источником бесчисленных мучений для вас? У нее не было ни состояния, ни наследства; вам оставалось отныне разделять с ней лишь ваш труд. Она возвратилась бы более нежной благодаря воспитанию и более мужественной благодаря несчастию, и вы увидели бы, как изнемогает она с каждым днем, силясь разделить ваш труд. Когда она принесла бы вам детей, общие ваши страдания умножились бы, ибо трудно было бы поддержать вам вдвоем старых родителей и народившуюся семью.