Очень возможно, что Василий Васильевич, этот русский философ-эпикуреец, московский Петроний, вполне удовольствовался бы ролью насадителя реформ. Но его сделала своим «ближним боярином» и «галантом» честолюбивая и исключительно энергичная женщина, которая страстно мечтала о власти. А эта власть, неограниченная царская власть, все ускользала от нее, девицы, в пользу ее братьев, именем которых она правила. В апреле 1682 года умер царь Федор. Софья стала главой партии Милославских. Ей бы, самой старшей из всех детей царя Алексея Михайловича, и царствовать, ей бы и повелевать. Но на пути встали два ее младших брата — царевичи Иоанн и Петр. По нерушимым законам российского престолонаследия она могла быть только правительницей, опекуншей брата Ивана, болезненного подростка, кандидатуру которого на царский престол выдвигала партия Милославских. Но патриарх Иоаким, побаивавшийся прихода к власти Софьи и ее фаворита (он знал их приверженность к польской и вообще западной культуре), вмешался в спор дворцовых группировок и выдвинул кандидатуру самого младшего царевича, Петра, сына второй жены царя, Натальи Кирилловны Нарышкиной. Ненавидимая Софьей мачеха и ее родичи, Нарышкины, выходили теперь на первый план, а Софье приходилось отступать в тень, как и всем ее родичам, Милославским. Избрание царем Петра Алексеевича было в спешном порядке утверждено собранием «чинов» московского дворянства, а также купцов и старост так называемых «черных сотен и слобод».

Царевна Софья, отстраненная на второй план, вынуждена была еще «лицезреть» торжество царицы Натальи, счастливой матери здорового, красивого сына. По известным нам данным, нет основания предполагать, что Василий Васильевич, также отстраненный Нарышкиными, пытался бороться за власть — это вообще было не в его характере. Зато Софья с Милославскими вовсе не хотели сдаваться. Они стали искать себе опору вне дворца и нашли ее в лице начальников и солдат пехотных войск, московских стрельцов. Созданные властным велением Ивана IV, стрелецкие полки привыкли считать себя солью земли, не терпели никаких ограничений и ущемлений своих прав. В то время в стрелецких полках кипело недовольство: стрелецкие полковники, обычно из бояр и дворян, заставляли стрельцов работать для боярского, усадебного хозяйства, задерживали стрельцам жалованье и часто притесняли их. Милославские воспользовались недовольством стрельцов, их привычкой ко всякому своеволию, их отсталыми настроениями — многие из стрельцов придерживались раскола и любое новшество связывали с ненавистным им «никонианством». Милославские распространили по стрелецким приказам слух, что Нарышкины убили царевича Ивана. Вызвав восстание стрельцов, Милославские при их помощи произвели дворцовый переворот в мае 1682 года. Стрельцы потребовали, чтобы царствовали оба брата, Иван и Петр. А через несколько дней выдвинули новое требование, чтобы по молодости обоих царей правила государством царевна Софья.

Нам представляется, что она считала себя фактической царицей, хотя бы вот по какому выразительному документу, дошедшему до нашего времени: по приказу Софьи был отпечатан ее портрет в царском облачении. На этой затейливо разукрашенной гравюре Софья изображена в окружении ее семи добродетелей: разума, благочестия, щедрости, великодушия, надежды, правды, целомудрия.

Как и мечтала Софья, первым ее советником, а в глазах Европы — первым министром стал Василий Голицын.

Вот тут бы и претвориться в жизнь всем его мечтам. Он, например, мечтал о широком развитии русской торговли, о просвещении дворянства, особенно его молодых поколений, об укреплении финансов, об улучшении путей… Мы уже говорили, что только ничтожную часть, вернее, почти ничего из этих планов преобразований Голицын не претворил в жизнь — он оказался ниже своих мечтаний и стремлений. Обратить мечту в реальность, драться за нее, как за кровное свое дело, — вот этого-то как раз он и не мог.

Как мы уже отмечали, он хорошо умел делиться с другими своими мечтами, умел рассказать красиво и вдохновенно о том, что еще не существует. Но, вероятно, всего прекраснее казались ему эти мечты, когда московский философ и покровитель западных новшеств оставался один в нетревожимой никем тишине своего дома в Охотном ряду.

Он писал, вдохновенно кусая перо, или ходил по комнате, тихонько пошаркивая тонкими подошвами бархатных домашних сапог, и размышлял в бережно хранимой тишине. И, словно отвечая его мыслям и вызывая его на новые мечты и фантазии, смотрели на него с расписных стен «разные персони» — сказочные красавицы, звери, птицы. Они резвились в кудрявых тенистых лесах, у голубых вод, среди трав и пышных цветов. Да и все в этих палатах ласкало его глаз и сообщало часам одиночества опьяняющую прелесть. Пол, «кирпишной, аспидной», был устлан драгоценными коврами; скамьи и прочая мебель, как и стены, были обиты тисненой кожей, «английским» или червчатым дорогим сукном, отделаны резной жестью, украшены живописью. Одеждам — парче, бархату, сукну, атласу, посуде — золотой, серебряной, оружию — старинному, русскому и иноземному не знали здесь ни числа, ни цены. Пышно убранные комнаты щеголяли еще одним западным новшеством — часами. Их насчитывалось до десятка: часы «боевые» — с гирями и с музыкой, часы фигурные большие и малые в медной, черепаховой, серебряной, позолоченной и красной кожи оправе. Это обилие вещей, выполнявших, с общежитейской точки зрения, очень маленькое дело (эка невидаль, время считать!), возбуждало впоследствии злость и досаду людей, которым пришлось заниматься описью голицынского имущества. Часы, заморские новинки, как редкостные вещи, приходилось поименовывать особо, и вот, с нескрываемым осуждением, как бессмыслицу, описывали московские дьяки фигурные часы в доме западника: «Олень серебряной на поддоне, в поддоне заводные колеса, а на олене мужик, а под оленьими задними ногами мужик же, на коне, на поддоне же две собаки в чепях». Может быть, в самом деле в этом доме, сообразно западному духу, уже научились считать и ценить время? Нет, здесь эти занимательные машины играли марш и отбивали часы только для ушей, но не для сознания. Времени здесь не ценили и не замечали, как не замечали и многого другого. У «западника» оказался на поверку удивительно тугой к жизни слух и незоркий глаз. Он жил, не замечая того, что кора эпохи перед глазами его трещит и лопается, как яичная скорлупа от нетерпеливых ударов клюва цыпленка. А что железный птенец в своем Преображенском готовился выйти на волю, — об этом князь Василий Голицын едва ли помышлял всерьез: царственные юноши на Руси росли безобидно, набираясь ума потихоньку да полегоньку от отцов да дядьев. Плох ли пример Михаила Федоровича Романова, который немало времени, пока у него борода росла, жил умом и опытом отца своего, патриарха Филарета? Не замечал князь Василий Голицын брожений среди стрельцов и чужих приготовлений к возможной встрече нового царя, а с ним и иной эпохи. Она, как чудо-младенец, уже показывала себя ранними из ранних зубами — яузским ботом, «потешными боями».

Из дворцовых «робяток», сверстников Петра, образовались «потешные» полки, названные по имени двух подмосковных сел Преображенским и Семеновским. Прошло несколько лет, и из «потешных» полков выросли всамделишные солдаты и офицеры, военную выучку которых уже нельзя было сравнивать с простецки обученными и плохо дисциплинированными стрелецкими полками. Вместо «потешных» крепостей в Преображенском выстроена была настоящая крепость с оружейным двором, с башнями, рвами, перекидными мостами — крепость, которая могла даже выдерживать продолжительную осаду. Преображенцы и семеновцы были преданы своему юному царю-полководцу, а стрельцы были своенравны, отсталы и всегда могли стать игрушкой в борьбе придворных группировок. Мечтая об единоличной царской власти, Софья больше не хотела зависеть от стрельцов и ждала случая обуздать стрелецкую вольницу. Узнав, что стрельцы под руководством начальника стрелецкого приказа князя Хованского готовят новый дворцовый переворот, Софья предупредила это выступление. Она казнила Хованского и его сына, круто расправилась с разными привилегиями стрельцов и назначила начальником стрелецкого приказа преданного ей Федора Шакловитого.