ГИЙОМ. А зачем? Если я не Бетховен, я умолкаю. Какая без этого музыка?
АНЖЕЛИКА. Ох! Наверное, он тебе даже мешает.
ГИЙОМ. Бетховен? Мешает мне? Потому что меня так зовут? Ему, что ли, имя Бетховена мешало исполнять музыку? Как раз наоборот. Бебик Бебеттина, не говори такие чудовищно чудовищные вещи.
АНЖЕЛИКА. Как мне грустно. С ним было все не так. Он, бедный мой Люлик, я уверена, умел на свой манер быть Бетховеном, и это не имеет ничего общего с твоей манерой быть Бетховеном.
ГИЙОМ. Да, я знаю. Меня слишком много. Мне иногда самому кажется, что меня слишком много. Я устал. Я сыт музыкой по ушки, те, что на макушке. Беттина! «Бетховен»! Это я, что это? Это имя, это то, что я хочу, чтобы этим было, ясно! Я дарю тебе его.
Но скажи мне, если я действительно устал, кем еще я могу быть, по-твоему?
АНЖЕЛИКА. Никем! О, прошу тебя, никем! У тебя не получается, и потом зачем? Уверяю тебя, очень хорошо быть никем. Никем, как все. Как безымянные люди. Они спят без имени, когда им хочется спать, они позволяют сну уносить их имена, как младенца в черной соломенной корзинке по течению реки. Есть ли у имени ребенок? Прокричит ли ребенок свое собственное имя, когда у него заболят зубы?
ГИЙОМ. Я не ребенок.
АНЖЕЛИКА. Иди ко мне, поспи.
МИЛЬТОН. Шизебзиг, ты не ребенок, но это тебе не помешало его сделать!
АНЖЕЛИКА. Мильтон! (Угрожает ему альтом.)
МИЛЬТОН. Спокойствие! Милашка моя! Я тоже не ребенок! (Хватает контрабас.)
ГИЙОМ. Я, ребенка? От кого, кому? От кого, кому, от кого, кому…
Так он и продолжает.МИЛЬТОН. Камоэнс!
КАМОЭНС. Да, а что! Это не он, а я!
МИЛЬТОН. Ты что ты?
КАМОЭНС. Ребенок — это я его. (Гийому.) Хватит!
<b>Гийом</b> умолкает.МИЛЬТОН. Я не то хотел сказать.
Слышишь, тут, в этой штуковине (трясет контрабас, заглядывая внутрь), твоя черная скрипка. Слышишь? Сейчас увидишь. (Открывает контрабас и вынимает скрипку.) Вот она, держи. (Протягивает ему скрипку. Гийому.) Ребенок, да! (Анжелике.) Ты полагаешь, что детей можно делать с кем ни попадя? Чем ни попадя? (Забирает у нее альт.) Существуют инструменты, ими можно исполнять музыку, но… Его бабушка была контрабасом? Папа виолончелью, да? А потом они рожают квартеты, залетев от сочинителей-младенцев.
КАМОЭНС. Это не он, а я.
МИЛЬТОН. Это не ты, а он, рогатый ты мой, как в Бизерте.
АНЖЕЛИКА. Что произошло в Бизерте?
ГИЙОМ. Моя фамилия Бетховен, и ноги моей не было в Бизерте.
КАМОЭНС. Вероника…
АНЖЕЛИКА(кричит). Меня зовут Анжелика!
КАМОЭНС. Не ори! Вот я и говорю, это совсем не то.
ГИЙОМ. А кому, говорят, я сделал ребенка, в Бизерте!
МИЛЬТОН. Речь идет о Веронике.
ГИЙОМ. Это вы, Мильтон, сделали ребенка Веронике в Бизерте.
КАМОЭНС. Нет, я.
ГИЙОМ. И прошу вас немедленно вернуть альт моей альтистке. Альтистка моя, потому что у меня все дома.
МИЛЬТОН. Держи свой альт.
КАМОЭНС. С Вероникой это не он, а я.
МИЛЬТОН. А он?
КАМОЭНС. Одно другому не мешает. Я совершенно с вами согласен, Мильтон.
МИЛЬТОН(Гийому). Ну? А ты?
ГИЙОМ. Я умер в тысяча восемьсот двадцать седьмом году, так что…
МИЛЬТОН. А ты что сделал, когда она умерла?
КАМОЭНС. А она?
МИЛЬТОН. Вероника? Когда она умерла? Что она могла сделать?
ГИЙОМ. А я?
КАМОЭНС. Альтистка в футляре!
МИЛЬТОН. В гробу…
КАМОЭНС. Из дерева ее труп, как альт? С альтом мортале. Что он сказал?
МИЛЬТОН. Не что «сказал»! А что «сделал»!
КАМОЭНС. Кто «сказал», она? В своем ящике?
МИЛЬТОН. Не «она»: «он», что он…
КАМОЭНС. Кто? «Сделал ли он» что?
МИЛЬТОН (показывая на Гийома). «Кто»? Он!
КАМОЭНС. И что сделал?
МИЛЬТОН. Ей…
КАМОЭНС(Гийому). Так что сделал?
АНЖЕЛИКА(Мильтону). Скажи, если знаешь!
ГИЙОМ. Скажи!
МИЛЬТОН. Ох. Она, значит, умерла. Мне, сами понимаете, ни горячо, ни холодно…
КАМОЭНС. Ну и.
МИЛЬТОН(спокойно). Мне плевать. Наплевать и растереть. (Громко, остальным.) Что? Что? Что? (Чуть не плача.) Мне все надоело, ясно вам? (Громко.) Валите отсюда, а?
АНЖЕЛИКА. Что?
<b>Мильтон</b> садится в углу и одиноко плачет.ГИЙОМ. Ладно. Если хочешь андерстендить, я с тобой вмиг сведу все твои счеты. Что, господин граф, награфоманил график? (Теряется и поворачивается к остальным.)
Где эта штучка моя, скажи-ка, дядя, вам все шуточки, она всегда была внутри моей скрипки, как ее там… ну понятно… та, что у меня была внутри скрипки.
КАМОЭНС. Держи. (Протягивает ему черную скрипку.)
ГИЙОМ(гневно). Нет! Это не моя скрипка! Скрипка моя, забери у меня эту какую-то другую скрипку, она заразная, убери ее, лучше уж на катафалке играть, гроб с музыкой звучнее будет.
КАМОЭНС(наседая). Ты куда свою скрипку подевал, а?
ГИЙОМ(защищаясь). Я?
МИЛЬТОН(тана в углу). Мне надоела ваша музыка! Надоела. Мама! Мне надоела музыка.
ГИЙОМ(холодно, Камоэнсу). Я не виноват, что забыл ее. «Забыл»! Нет, я ее потерял, скрипку свою, вот и все.
<b>Анжелика</b> целует его в губы и потихоньку отбирает у него свой альт.КАМОЭНС. Ну.
АНЖЕЛИКА. Не осталась же она там внутри.
ГИЙОМ. Кто?
АНЖЕЛИКА. Вероника, далекая возлюбленная…
КАМОЭНС. Шварц!
МИЛЬТОН(выныривая из своего отчаяния). Вот именно: Шварц!
ГИЙОМ. Со Шварцем швах.
АНЖЕЛИКА. Шварц! (Показывая на Тиррибуйенборга.) Спросите у него, где Шварц.
ГИЙОМ. Оставьте в покое Гийома. У него Шварц, спросите где.
КАМОЭНС. Это мы и собираемся сделать.
МИЛЬТОН. Вдвоем, он и я.
КАМОЭНС. Вот именно. (Тиррибуйенборгу.) Где Шварц?
МИЛЬТОН. Где Шварц?
ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Шварц! Шварц и Шварц! Фашизмус! Я замолчаюсь. Стыд. Я повязанный, как мой гросс мутер на том коздре! Филипп Эммануэль!
Раздаются три удара. Филиппу Эммануэлю.Я в Стыду!
Я замолчаю.
МИЛЬТОН. Он замолчает.
ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Я себя замочаю. На дню мирском. Протяните ноги! Среди осьминогов.
КАМОЭНС. «Он себя замечает», слышали? Мушье себя замочает. Ну что ж, клянусь тебе, что твоя себя не замочает. Передайте мне волынку, Мильтон.
МИЛЬТОН. На дне мирском! Какие еще осьминоги! Говорите по-людски.
АНЖЕЛИКА. По-людски! Он умеет говорить по-людски.
ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Бульк! Бульк и Бульк! (Успокаивается.) Я прекрасно умею говорить по-блюдски. Мне просто надо за собой следить. Я боялся, что слишком пристальное слежение лишит меня натюрельности, но поскольку вам, судя по всему, плевать на мою натюрельность, я отныне за собой прослежу. Правда, в позументе, в который вы меня позиционировали, моей натюрельности не представится случая сохранить свою сигнификацию. Моей натюрельности, в настоящее мементо, вынужден признать, самой недостает натюрельности.