Я почувствовала прикосновение пальцев к своей щеке, открыла глаза и увидела лицо Ду Юнь с растянутыми в улыбке губами. «Жива! — закричала она. — Она жива!» Схватив мои руки, она прижала их к своему лицу. А потом я увидела над собой лицо Большой Ма и растерялась. Голова была мутной, словно утренний туман.

— Я хочу встать, — проговорила я.

Большая Ма отскочила в страхе. Ду Юнь бросила мои руки. Они обе вскричали: «Как это может быть?! Это невозможно!»

Я села.

— Большая Ма, что случилось? — спросила я.

Они начали так громко и страшно кричать, что моя голова чуть не лопнула от испуга. Я увидела, как Большая Ма устремилась к другому гробу. Она откинула крышку, и я увидела себя. Мое бедное разбитое тельце! А потом голова опять закружилась, тело обмякло, и я пролежала без сознания до самого вечера.

Я очнулась на циновке, которую когда-то мы делили с Булочкой. Большая Ма и Ду Юнь стояли в дверном проходе. «Большая Ма, — проговорила я, зевая, — мне приснился страшный сон».

«Ай-я, гляди, она говорит!» — воскликнула Большая Ма.

Я села и соскользнула с циновки, а Большая Ма закричала: «Ай-я, она двигается». Я встала, жалуясь, что хочу есть и писать. Они с Ду Юнь отскочили в сторону. «Прочь отсюда или я изобью тебя ветками персикового дерева!» — закричала Большая Ма.

А я ответила: «У нас нет персикового дерева». Она в ужасе прижала руку ко рту. Тогда я не знала, что призраки боятся веток персикового дерева. Позже выяснила, что это просто предрассудок. С тех пор я спрашивала об этом многих призраков, и все они отвечали со смехом: «Бояться персиковых веток? Да никогда!»

Как бы там ни было, я чувствовала, что мой мочевой пузырь вот-вот лопнет. Меня обуревал страх, и я сдерживалась из последних сил. «Большая Ма, — сказала я, на этот раз более вежливо, — я хочу к поросятам». Рядом с загоном была вырыта небольшая яма с двумя досками по краям, чтобы не упасть, пока справляешь нужду. Так было до того, как наша деревня, пройдя через систему перевоспитания, обзавелась коллективной выгребной ямой. Мы и так отдавали свои мозги, тела и кровь во имя общего блага — а тут еще пришлось отдавать свое дерьмо, прямо как американские налоги!

Но Большая Ма не разрешила пойти к поросятам. Она подошла ко мне и плюнула мне в лицо. Еще один предрассудок: плюнь на призрака, и он исчезнет. Но я не исчезла. Я намочила штанишки: по моим ногам потекла теплая струйка, и на полу образовалась темная лужица. Я была уверена, что Большая Ма меня поколотит, но она сказала: «Гляди, она писает». А Ду Юнь ответила: «Как так? Призраки не писают». «Так открой глаза, ты, дура. Она писает». «Так она призрак или нет?»

Они спорили и спорили, обсуждая цвет, размер и запах моей лужицы. В конце концов решили дать мне что-нибудь поесть. Вот как они рассудили: если я призрак, то возьму угощение и уйду. Но если я маленькая девочка, прекращу жаловаться и пойду спать. Так я и поступила, съев маленький сухой рисовый шарик. Я спала и видела сон, в котором все, что со мной произошло, было частью все того же длинного сна.

Когда я проснулась на следующее утро, я снова пожаловалась Большой Ма, что мне приснился кошмар. «Ты все еще спишь, — сказала она, — но теперь пора проснуться. Мы отведем тебя к человеку, который тебя разбудит».

Мы отправились в деревню под названием Возвращение Утки в шести ли[29] к югу от Чангмианя. В этой деревне жила слепая женщина, которую звали Третья Тетушка. На самом деле, она не была мне тетушкой. Она никому не была тетушкой. Это было просто имя, Третья Тетушка. Ее так все называли, потому что нельзя было произносить слово «медиум». В юности она прославилась на всю округу как медиум. Когда она достигла среднего возраста, христианский миссионер обратил ее в свою веру, и она перестала разговаривать с духами, исключая Святого Духа. Когда она состарилась, Народно-освободительная армия перевоспитала ее, и она перестала разговаривать со Святым Духом. А когда она стала совсем старой, то позабыла все, чему ее когда-либо учили.

Когда мы вошли, Третья Тетушка сидела на стуле посредине комнаты. Большая Ма подтолкнула меня вперед.

— Что с ней такое? — спросила Третья Тетушка.

Ду Юнь отвечала плаксивым голосом.

Третья Тетушка сжала мои руки своими грубыми ладонями. Ее глаза были цвета неба. В комнате стало так тихо, что было слышно только мое дыхание. Наконец, Третья Тетушка объявила:

— В эту девочку вселился дух.

Большая Ма и Ду Юнь затаили дыхание. А я извивалась и подпрыгивала, силясь вырваться из лап дьявола.

— Что нам теперь делать? — заплакала Ду Юнь.

А Третья Тетушка отвечала:

— Ничего. Девочка, которая обитала в этом теле прежде, не хочет возвращаться. А та, которая вселилась в него теперь, не может его покинуть до тех пор, пока не найдет первую.

Вот тогда я и увидела Булочку, глядящую на меня в окно. Я показала на нее и закричала: «Глядите! Вот она!» Но потом я увидела, что она тоже показывает на меня пальцем, ее искаженные уста произносят мои слова. Я поняла, что смотрю на собственное отражение.

По дороге домой Большая Ма и Ду Юнь спорили, говоря ужасные вещи, которые не должна слышать маленькая девочка.

— Надо было похоронить ее, предать земле, там ее место, — говорила Большая Ма.

— Нет, нет, — стонала Ду Юнь, — она вернется, вернется ее призрак, и у него достанет силы и ярости забрать тебя и меня с собой.

— Не говори, что она призрак! — возмущалась Большая Ма. — Мы не можем привести домой призрака! Даже если и так, — велика беда! — мы должны быть образованными.

Добравшись до дома, Большая Ма и Ду Юнь решили сделать вид, что со мной ничего не случилось. В те времена это было наиболее разумное решение. Что было неверно, теперь стало правильно. Что было право, стало лево. И если кто-нибудь говорил: «Эй! Да эта девчонка призрак», Большая Ма отвечала: «Товарищ, ты неправ. Только реакционеры верят в призраков».

На похоронах Булочки я глядела на свое тело в гробу. Я плакала от жалости к ней, от жалости к себе. Другие плакальщицы так до конца и не поняли, кого хоронят. Они плакали и звали меня по имени. А когда Большая Ма поправляла их, они начинали рыдать еще громче и звали Булочку. Тогда Ду Юнь тоже начинала голосить.

Много недель я пугала всех, кто слышал мой голос, доносившийся из моего рта. Никто со мной не разговаривал. Никто ко мне не прикасался. Никто со мной не играл. Они смотрели, как я ем, как иду по улице. Они смотрели, как я плачу. Однажды ночью я проснулась в кромешной тьме и увидела Ду Юнь подле своей постели. Она просила: «Булочка, сокровище, вернись домой к мамочке». Она подняла мои руки и приблизила к пламени свечи. Я отдернула их, и Ду Юнь беспомощно взмахнула руками — так неуклюже, так отчаянно, так печально, словно птица со сломанными крыльями. Я думаю, что именно тогда Ду Юнь поверила, что она — это ее дочь. Так всегда бывает, когда на сердце камень и ты не можешь ни выплакаться, ни скинуть его. Многие в нашей деревне проглатывали камни, подобные этому, проглотили и на этот раз. Они сделали вид, что я не призрак. Они сделали вид, что я всегда была пухленькой девочкой, а Булочка — тощенькой. Они сделали вид, что ничего особенного не случилось с женщиной, которая теперь называла себя Ду Лили.

Снова пришло время дождей, и началось половодье, а потом пришли новые вожди, которые говорили, что мы должны работать еще больше, чтобы уничтожить все старое и построить новое. Поднимались посевы, квакали лягушки, осень сменяла лето, проходили дни, пока все вдруг не изменилось, и я не стала прежней.

Как-то раз, женщина из другой деревни спросила Большую Ма: «Эй, почему ты зовешь эту девчонку Лепешечкой?» Большая Ма посмотрела на меня, пытаясь вспомнить. «Когда-то она была тощей, — ответила она, — лягушек не хотела есть. А теперь остановиться не может».

Вот видишь, никто больше не хотел вспоминать. А еще позже они забыли обо всем по-настоящему. Забыли, что был год без половодья. Забыли, что Ду Лили когда-то звали Ду Юнь. Забыли, какая именно девочка утонула. Большая Ма по-прежнему колотила меня, только теперь мое тело было более жирным, и ее кулаки не причиняли мне такой боли, как прежде.