Я почувствовала, как мое тело сжимается, уплотняется, что его вот-вот раздавит вес моего сердца — словно законы равновесия и земного притяжения больше на меня не действовали. Я снова взглянула на далекие холодные звезды, мерцающие подобно светлячкам. Только теперь они расплывались, таяли; и мне казалось, что ночное небо вихрем закружилось над нами, опрокинувшись под бременем собственного величия.

7. Сто тайных чувств

Судя по тому, как Эльза заполнила мою жизнь, можно подумать, что мы стали лучшими подругами. Когда мы с Саймоном обдумывали меню на День благодарения, то всегда предпочитали рецепт ее начинки для индейки из устриц и каштанов моему китайскому из риса и колбасы. Мы пили кофе из керамических кружек с двумя ручками, которые Эльза когда-то вылепила в летнем лагере для музыкально одаренных детей. По вечерам и на выходные мы ставили ее любимые записи: песни «Блюз Прожект», Рэнди Ньюмана, Кэрол Кинг, а также достаточно безвкусную, на мой взгляд, симфонию ее собственного сочинения, которую недавно исполнил и записал в память о ней университетский оркестр. Саймону я сказала, что симфония является живым доказательством ее талантов, хотя, по мне, этот опус был похож на вопли бездомных котов на помойке с финальным дребезжанием консервных банок, вызванным метко брошенным ботинком.

Потом настал декабрь, и Саймон спросил меня, какой подарок мне хотелось бы получить на Рождество. По радио передавали праздничные песни, и я попыталась представить, что он мог бы подарить Эльзе — пожертвование от ее имени в клуб Сьерра? Коллекцию записей Гершвина? И тогда я вспомнила, как Йоги Йоргессон исполняет пародию на «Колокольчики звенят». В последний раз я слышала эту песню, когда мне было двенадцать, и я думала, что ирония — это очень круто. В тот год я подарила Кван доску для спиритических сеансов, и, пока она озадаченно разглядывала начертанные на ней старомодные буквы и цифры, я сказала, что теперь она может спрашивать у американских призраков, как пишется то или иное английское слово. Кван погладила доску:

— Хорошая, очень полезная.

Отчим не выдержал:

— Почему ты все время издеваешься над ней? — спросил он прокурорским тоном.

Кван уставилась на доску с еще большим замешательством.

— Это просто шутка, ладно?

— Это жестокая шутка, и у тебя жестокое сердце, если ты способна на такие шутки. — Он схватил меня за руку и вытащил из кресла со словами: — Все, юная леди, для вас праздник закончен.

Сидя у себя в спальне, я включила радио. Вот тогда я и услышала пародию на «Колокольчики звенят». Песенка была обыкновенной шуткой. Мой подарок тоже был шуткой. Я разрыдалась: как я могла быть жестокой по отношению к ней, если она этого не заметила? К тому же, рассудила я, если моя шутка и была жестокой (а она, безусловно, такой не была), Кван это заслужила, ведь она тупица! Она так и напрашивается на то, чтобы над ней издевались! И что плохого в том, чтобы слегка повеселиться на Рождество? На самом деле жестоки те, кто считают себя святошами. Ну а если все думают, что я дурная, я покажу им, где раки зимуют!

Я включила радио погромче. Я представила, что кнопка регулирования громкости — это итальянский носик папочки Боба, и крутила ее с таким остервенением, что она отломалась, и теперь Йоги Йоргессон орал во всю глотку: «Смеемся мы в пути — ха-ха», пока папочка Боб не завопил: «Оливия, сейчас же выключи это чертово радио!», что было совсем не по-христиански, тем более на Рождество. Я выдернула вилку из розетки. Позже Кван пришла в спальню и сказала, что ей «очень-очень понравился» мой подарок для правописания. «Перестань прикидываться дебильной», — проворчала я, состроив ужасную рожу, но тут же испугалась своих слов, увидев, какую боль причинила ей.

А теперь вот Саймон допытывался у меня, чего я хочу на Рождество, а по радио звучали «Колокольчики звенят». Мне хотелось закричать, что так называемое понимание ведет в никуда. В тот момент мне снова захотелось выдернуть вилку из розетки. Мне хотелось покончить с Эльзой. Но после шести месяцев моего благородства нон-стоп как я могла сказать ему, что мечтаю дать ей пинка под зад, выгнав наконец ее чертов призрак из нашей постели?! Я представила себе, как складываю ее фотографии, записи, весь этот мерзкий китч куда-нибудь в коробку. «Для сохранности, — скажу я Саймону, — пока я тут навожу весенний порядок». А потом закину коробку в багажник своей машины и поздно вечером отправлюсь на озеро Темескал. Я нагружу коробку бутылками, наполненными песком, и выкину этот мусор прямо в темную воду, наблюдая за тем, как поднимающиеся со дна пузыри довершают акт возмездия. Позже я все объясню Саймону. Скажу ему: «Боже, как это ужасно, но коробка с вещами Эльзы… Ее украли! Я тоже не могу в это поверить! Воры, наверное, подумали, что там что-то ценное. То есть ценное, конечно, ценное, но только для нас двоих. Боже, ты прав, ума не приложу, почему они не прихватили стерео…» Он, конечно, заметит, что я отвожу глаза, что я не в силах сдержать торжествующую улыбку. Придется признаться ему в содеянном, а также в том, что я в действительности думаю об Эльзе и ее кружках с двумя ручками. Саймон обидится, и нашим отношениям настанет конец. Но если дело только в этом, пусть убирается ко всем чертям. Когда я окончательно утомила свое воображение всевозможными вариациями моей пирровой победы, то поняла, что выхода нет. Я не могу жить без Саймона точно так же, как он не может жить без Эльзы. И именно тогда, в этом скверном, мрачном состоянии, я нашла соучастницу для своего гнусного преступления: я позвонила Кван.

Я лишь в общих чертах объяснила ей ситуацию, умолчав о том, что влюблена в Саймона. Кому угодно, только не ей! Чтобы она потом достала меня своими сестринскими «хи-хи, ха-ха», бесконечными дразнилками и никудышными советами? Я сказала, что Саймон — мой друг.

— А! Близкий друг! — воскликнула она, заметно оживившись.

— Нет. Просто друг.

— Близкий друг!

— Просто друг.

— Ладно-ладно, я тебя поняла.

Я рассказала ей, что одна из его близких подруг недавно трагически погибла, добавив, что он очень переживает по этому поводу, не в силах забыть эту девушку. Он просто одержим ею, и это не совсем нормально. Я подумала: а вдруг ему полегчает, если он услышит ее из Мира Йинь? Помня о том, насколько она поддается внушению и как велико ее желание помогать мне всегда и во всем, я постаралась по мере сил разъяснить ей суть моих требований.

— Может, его подруга скажет ему, что им обоим следует начать новую жизнь, — намекнула я, — что он должен забыть ее и никогда больше не упоминать ее имени.

— А! Она была близкая подруга!

— Нет, просто подруга.

— А, как и ты, просто подруга. — Кван улыбнулась, а потом спросила: — Тоже китаянка?

— Нет, полька, по-моему. Может, польская еврейка.

— Ш! ш! — Кван покачала головой. — Польская еврейка трудно отыскать, так много мертвые польские евреи, много мертвые китайцы, но у меня есть связи среди китайцы — этот человек Йинь знает того или другого, легче найти, если китаянка. Но польская еврейка — ай-яй-яй! Может, ее нет в Мире Йинь, может, она пойти в другое место?

— Что, там тоже сегрегация? Нельзя попасть в Мир Йинь, если ты не китаец?

— Нет-нет! Мисс Баннер, она не китаянка, но она попасть в Мир Йинь. Все зависеть от того, что ты любить, во что верить. Любить Иисус, попасть в Дом Иисуса. Любить Аллах, попасть на землю Аллаха. Любить спать, иди спать.

— А что, если ни во что не веришь перед смертью?

— Тогда попасть в большое-большое место, как Диснейленд, много возможностей, ты пробовать — тебе понравиться, ты решать. Все бесплатно, разумеется…

Кван продолжала трещать, а я представила себе некий парк развлечений, наводненный бывшими страховыми агентами, одетыми в поношенные ангельские костюмы, размахивающими игрушечными молниями и упрашивающими прохожих совершить образовательный тур по Чистилищу, Лимбу или Маленькой Стране Некрещеных Младенцев. В то же время там будут бродить толпы бывших «мунов»[15] и последователей «ЕСТ»,[16] заранее забронировавших поездки «Обиталище Демонов», «Огонь и Сера», «Решетка Вечных Пыток».