— Следовать за этим Иоанном Крестителем, как его называют?

— Можно сказать и так. Да, я последую за ним.

— В тюрьму? На смерть?

— Если потребуется.

Иофам тяжело вздохнул:

— Ты безумец, конечно. Ты пополняешь собой мировое безумие. Миру нужны добропорядочные, уважаемые люди, которые занимаются каким-то ремеслом, которые видят, что времена нынче скверные, и держатся от скверны подальше. А ты идешь неизвестно куда. Тьфу! В некотором смысле хорошо, что твоего отца — порядочный был человек! — уже нет в живых. Он, по крайней мере, не видит этого позора. Говорю тебе, все вокруг безумие и скверна!

Иисус улыбнулся. Дома, в разговоре с матерью, он сказал:

— Я ухожу на сорок дней и сорок ночей.

— Почему? Почему? — Немного осерчав, Мария вывалила ему на блюдо еще баранины в пряном соусе и с шумом плюхнула на стол буханку хлеба из пекарни Иофама. — Ешь. Ешь сколько сможешь, сынок. — И снова: — Почему?

— Я должен подвергнуть испытанию свою стойкость против зла. Я должен испытать ее на нижнем пределе моих сил.

— В пустыне? Но в пустыне нет зла. Зло — в том мире, который создал человек. Нет нужды говорить тебе об этом. Ты убьешь себя, и это будет единственное зло, которое ты найдешь в пустыне. Ты потеряешь сознание и высохнешь, тебя съедят стервятники!

— Думаю, этого не произойдет. Я крепкий. Последние тридцать лет ты хорошо кормила меня. Я буду пить воду, когда смогу найти ее.

— Когда сможешь найти!

— Зло… — произнес он. — В тебе, мама, нет зла, но в себе я иногда слышу вой демонов. В мире есть два вида зла: одно происходит по воле самого человека, другое вползает в него вопреки этой воле, при содействии дьявола. Я должен открыться отцу зла и победить его. Он будет искушать меня, чтобы я соединил свою волю с его волей — на свою погибель. Но меня ему не одолеть. Потом, через сорок дней и сорок ночей, я смогу идти дальше и бороться со злом, которое творит человек. И с бесами тоже, ибо от них исходит зло. Невинность поражается злом из вместилища зла, — добавил он, дочиста вытерев блюдо куском хлеба.

Проглотив хлеб, Иисус невнятно произнес:

— Ты не должна тревожиться.

— Не должна что?

— Тревожиться.

Этой ночью он спал крепко и проснулся с первыми петухами. В утренней прохладе, стараясь не разбудить мать, он как следует напился воды из колодца и вышел на пустынную улицу. Небо на горизонте начинало светлеть. Иисус пошел на восток — в сторону пустыни. Петухи кричали так, будто сам дьявол бросал ему вызов.

КНИГА 3

Через десять дней Иисус нашел сверкавший на солнце чистый родник. Начав пить, он увидел в воде худое, изможденное лицо, которое приближалось, чтобы коснуться его языка своим. Он улыбнулся, и отражение ответило ему измученной улыбкой.

Образы, лица и голоса, которые наплывали на него во время тяжелого, беспокойного сна, его бредовые видения в полуденное время были — он знал это — плодом его больного воображения. И только один голос — голос матери — возвращал его в то состояние, которое люди вроде Иофама назвали бы здравомыслием.

«Я неважно себя чувствую, сын, а ухаживать за мной некому. Возвращайся немедленно. По милости Божьей я могу говорить с тобой, когда ты так далеко, и знаю, что ты меня слышишь. Возвращайся, сынок. Я чувствую боль в правом боку — словно оружие пронзает его. Я едва могу дышать. Я не перенесу этой муки. Возвращайся скорее».

Был ясный день, и казалось, что голос звучал не в его собственной голове, а шел от скопления небольших скал, усеянных белыми иссушенными костями птиц.

— Нет, мама, я не могу, ты знаешь.

«Оружие проходит мое сердце, сын. Сбывается пророчество, которое я слышала в Вифлееме. Немедленно возвращайся к своей матери. Дай мне исцелиться. Давай будем снова счастливо жить вместе».

— Я должен забыть взятое на себя обязательство и жить, как живут другие?

«Ах, мой дорогой сын, об этом мы поговорим в другой раз — когда мне будет лучше. Ты знаешь, что ты должен делать. Боль нестерпима. Возвращайся ко мне. Я попрошу жену Иофама, чтобы она приготовила для тебя тушеную баранину с травами и свежий хлеб. Ты голоден, ты болен. Я умираю от мысли, что ты погибаешь в пустыне».

Иисус горько усмехнулся:

— Итак, наконец-то ты появляешься. Слышен только голос, но я чувствую твое присутствие по запаху. Прочь, отец зла!

«Сын, сын, ты бормочешь глупости, в твоих словах нет смысла. С тобой говорит твоя любящая мать. О, как я страдаю!»

— Я затыкаю уши, чтобы не слышать тебя. Ты хорошо подражаешь голосу моей матери, но интонация выдает тебя: там, где ее голос падает, твой — повышается. Можешь говорить дальше, если хочешь, но твои старания напрасны.

Затем наступила тишина. Часом позже раздался пронзительный страдальческий крик: «Исцели, исцели меня, сын! Сними мою боль! Я не в силах перенести ее!»

— Нет, я не пойду домой.

«Тебе, разыскивающему зло, нужно заглянуть в свое собственное сердце. Ты злой мальчик! О, боль сжигает меня, как огонь!»

Иисус заколебался. Это был стон его матери, и он заставил его вздрогнуть. Он посмотрел на запад — в сторону дома. Его мать больна, и сам он болен. Здесь он не может сотворить добро. Зло — в мире людей, и он должен немедленно напрячь все свои силы, чтобы сразиться с ним. Высоко в небе кружили стервятники: один, два, три… Они всегда чувствуют, когда их ждет такой подарок, как высохшее мясо. Еще немного, и они жадно сорвут с падали ее отвратительный покров, затем сокрушительный удар клюва, и вот уже выдрана первая большая полоса сухого, но вкусного мяса, а под ней самое лакомое — влажная, мягкая плоть.

«О, хвала Господу! Ты идешь домой! Мне нужны твои утешающие руки, твой умиротворяющий голос!»

— Нет! — Иисус стал громко молиться, а голос извне старался заглушить его молитву. — Отец мой небесный, дай мне силы не слушать нечестивых советов!

«О сын мой, ты слишком болен, ты впадаешь в безумие!»

— Безумие?! Безумие?! — вскричал он. — Это не голос моей матери! Звучание слова похоже, но сходства все же не достаточно. Ты плохо стараешься, отец зла!

Со стороны тех же скал послышался хриплый смех.

— Теперь она от нас никуда не денется! — произнес незнакомый мужской голос. — Только она чуть ослабела, тут мы ее и сцапали! Ты хороший, очень хороший сын!

Иисус улыбнулся с облегчением:

— Наконец-то ты действуешь открыто! Скоро ли я тебя увижу? И в каком облике? В облике светоносного — самого прекрасного из ангелов?

Ответа не последовало. После этого тишина стояла много дней. Так много, что Иисус потерял им счет. Он ушел далеко от того места, хотя знал, что оно не более нечистое, чем любое другое, оскверненное присутствием зла. Но он осознавал, что то место было отмечено еще и позором соблазна, которому он едва не уступил. Однажды, на закате, Иисус отдыхал поблизости от скалы, которая своими очертаниями напоминала гигантский гниющий собачий клык. Вдруг зазубренная вершина скалы начала таять и колыхаться, а затем приняла форму лица с длинным носом и иззубренным ртом. В глазах-трещинах угнездились светлячки. Иисус заговорил первым:

— Почему ты не являешься в твоем собственном облике?

Иззубренный рот заговорил — с той же интонацией и тем же голосом, что и сам Иисус:

— Ага, ты имеешь в виду облик светоносного — самого прекрасного из ангелов. — Затем голос зазвучал с таким лязгом, будто рассыпались сложенные в кучу римские копья: — Но ведь падшего, падшего ангела — так это и было записано! Ты уже знаешь, а если не знаешь, то тебе следует знать, что эту историю перевирают. Падшим-то был как раз Бог, а не я. Как ты воспринимаешь меня — как видение, вышедшее из твоих голодных кишок?

— О нет. Я ждал тебя. В некотором смысле я могу быть доволен — наконец-то я оказался в присутствии первого и последнего зла на земле.

— Последнего, говоришь? Ты признаешь законченность? Ты думаешь, что все это закончится вместе со мной, что старик со стоном растает, уступив тебе победу?