Днями, прижавшись спиной к скале, старик сидел неподвижно, поставив винтовку между колен, и, почти не мигая, смотрел на тропу, едва заметную среди каменных нагромождений.

Старик не волновался, не переживал. В нем перегорело все — желания и надежды, вера в справедливость аллаха и даже стремление к райскому благополучию. Все перегорело, осыпалось пеплом, уступив место глубокому безразличию к себе самому, к своей судьбе. И только ненависть, черпая, испепеляющая душу, жила в нем, заставляла двигаться и дышать.

При одном воспоминании о Хайруллохане у старика перехватывало горло. Он чувствовал, как мертвеют, перестают двигаться губы.

Старик знал — надо беречь силы. Их должно хватить до конца. Раз аллах отступился от него, значит, надо надеяться только на себя. Нельзя ему рассчитывать только на слепое везение.

У старика было всего три патрона. Но это его нисколько не волновало.

Такие охотники, как он, Шахзур, не промахиваются. С давних времен в этих краях каждый патрон доставался человеку непросто. И, уходя на охоту, мужчина знал — выстрел не забава. Это источник существования семьи и рода. Промахнись — дичь уйдет и положишь зубы на полку.

Для горных охотников пулемет — символ расточительности современного мира, пример бессмысленной бесхозяйственности. Стучит он сильно, пороху тратит уйму, а результаты не всегда достойные. Вот бур, старая длинноствольная винтовка, — это вещь. Если выстрелил из нее — значит, убил.

В том, что он убьет Хайруллохана, старик не сомневался ни минуты.

Он сам родился и вырос в Уханлахе. Там же, где родился и вырос проклятый шайтан огня, грязный пожиратель трупов Хайрулло.

Старик знал — этой тайной тропой саркарда пользовался всегда, когда в горах гремели выстрелы. Кровожадный палач боялся открытого огня, всячески старался уйти от боя подальше.

Старик терпеливо ждал своей минуты.

К исходу третьего дня, когда у него оставались всего половина лепешки, четверть баклаги воды и прежние три патрона, на тропе появились два всадника.

Прищурившись, старик угадал — ехали Хайруллохан и его прихвостень, подкопытник Хамид.

Шахзур поднялся, встал и вдруг почувствовал дурноту. Кружилась голова. Он качнулся и замер, опираясь о скалу. С трудом поднял руку, чтобы распахнуть ворот пошире. Так стоял с минуту, глубоко дыша.

Отдохнув и придя в себя, осторожно, словно боясь спугнуть душмана, он подвел мушку под пояс, перехватывавший широкий живот. Плавным движением пальца потянул спуск.

Бур ухнул протяжно и громко. Плечо сильно толкнуло.

Одним подлецом на земле стало меньше.

Тупой удар опрокинул Хамида на спину. Конь испуганно шарахнулся, не удержался на карнизе и сорвался с него.

Хайруллохан, проявив неожиданную прыть, соскочил со своего скакуна и бросился с тропы в сторону.

Пробежав по камням метров двадцать, он почувствовал, что больше не может сделать ни шагу. Сердце, жирный, дряблый мешок — раздутое вместилище честолюбия, гордости и жестокости, — трепыхалось под ребрами, как хвост паршивой овцы, которую преследует волк. Он положил руку на грудь, вытаращил глаза и открыл рот, жадно хватая густой воздух. Легче не становилось.

Но страх подгонял, и он побежал снова.

Легонькой трусцой, на заплетающихся ногах, кисельно подрагивая бараньим задом, Хайруллохан добрался до места, где в отвесном скальном гребне испокон веков зияла щель. Достаточная, чтобы уйти по ней на противоположную сторону склона. Теперь этой щели не оказалось.

— О, шайтан! — вскинув руки, взвыл в отчаянье Хайрулло.

Только сейчас он вспомнил, что сам же советовал капитану Кадыру взорвать все проходы, по которым в трудную минуту могли пройти шурави.

Неудача окончательно смяла саркарду. Размазывая по волосатому лицу липкий пот, перемешанный с грязью, он стоял, прижавшись спиной к камням, и лихорадочно соображал, что делать.

— Эй, Хайрулло! — раздался со стороны захода из камней чей-то возглас. — Молись, шайтан огня! Пришел твой конец!

Саркарда, не видя, откуда кричит человек, инстинктивно вскинул парабеллум. В тот же миг сильный удар, такой, что ожгло ладонь, выбил из его рук пистолет. Выстрел прокатился над ущельем.

Потряхивая обожженными пальцами, Хайруллохан визгливым голосом заорал:

— Кто ты?! Чего тебе надо?!

— Я смерть твоя, поганый шакал!

Страх пополз по спине Хайруллохана и липким потоком пота пролился между лопаток. Все было как во сне. Он хотел рвануться, но не мог шевельнуть рукой, выговорить хоть слово. Горло будто перехватили жестким ошейником. Он сделал еще одно усилие, пытаясь шагнуть, но тоже не смог. И тогда огромное теле вышло из повиновения.

Острая судорога, будто кто-то схватил его кишки и резко дернул вниз, пронзила, передернула живот. Забурчав, содержимое брюха оставило вместилище сытости я горячей волной заполнило брюки. Запахло погано и остро.

Старик сразу понял, что произошло, и опустил винтовку.

— Шайтан! — крикнул он зло и презрительно. — Ай, шайтан! Наконец аллах разорвал твою поганую утробу!

— Ы-ы-ы, — мычал Хайруллохан, задыхаясь от собственного смрада.

— Всю жизнь ты был хорьком, Хайрулло! — прокричал старик. — Только люди этого не видели. Твой срам прикрывали штаны. Теперь и они не смогут этого сделать. Пошли! Пусть все видят!

Саркарда только мычал.

— Не дрожи, шакал. Я тебя убивать не стану. Это было бы слишком легкой участью для тебя. Ты пойдешь со мной. Я поведу тебя через кишлаки. Пусть все видят твой позор. Пусть все знают. Шагай, шакал!

Хайрулло поднялся с камня, на который опустился в изнеможении, и встал, широко растопырив ноги.

— Шагай! Шагай! — раздался приказ.

Распространяя зловоние, страшно икая, гроза гор, опора веры, столп местного душманства пустился в свой последний бесславный путь — к родному кишлаку Уханлах.

Хархушой — ослиный навоз

Рядом с горой трофейного оружия лежали три увесистых тюка, перевязанных прочной бечевой. Их нашли в том месте, где душман Кадыр располагался со своим штабом. Из разорванной обертки одного из тюков торчали мятые бумажки — листовки. Кто-то, должно быть, вытащил их, посмотрел и сунул назад, смяв предварительно в тугой комок.

— Что будем делать с этим? — Бурлак пнул тюк ногой. — Нового ничего. Антисоветчина, старая, как сам антисоветизм.

— Спалим, — сказал Полудолин. — Обязательно спалим. Но предварительно поговорим с личным составом. Прочитаем листовку, разберем.

— Не принято это, комиссар. Читать клевету на себя — не в традициях.

— Ничего, командир, мы эту погань все-таки прочитаем. Вслух. Вопреки традициям. Чего темнить? Ребята уже видели. Поодиночке. Ты видел. Я. И у каждого ощущение, будто в дерьмо вляпался. В таком состоянии людей оставлять негоже. По-человечески нехорошо.

— Решай сам. Это в конце концов твое дело.

— Почему — в конце концов? Оно мое с начала и до конца. Пора нам перестать бояться клеветы. Она была, есть и будет. Но нельзя, чтобы каждый, кто столкнулся с ней, нес бремя в одиночку. Вынесем ее на обсуждение. Я понимаю, не очень приятно публично говорить на темы ассенизации, но — надо. Люди должны изучать правила политической гигиены, раз их пытаются облипать дерьмом.

Оп взял листовку из тюка и повернулся к капитану Щуркову, который с офицерами стоял неподалеку.

— Постройте, пожалуйста, батальон. В каре.

Когда солдаты построились, Полудолин вышел на середину квадрата. Оглядел строй, увидел сержанта Кудашкина.

— Вот, Дмитрий Иванович, возьмите это и прочитайте нам вслух.

Оп протянул сержанту листовку. Тот взглянул на нее и нахмурился:

— Товарищ майор, можно я не буду? Паскудное это дело. Мне Ахмад-проводник на кучу этих бумажек показал и сказал: хархушой. Ослиное дерьмо, значит. Навоз.

Он по-русски читать не умеет, а по запаху сразу определил, что это за бумажки.

— Надо читать, Митя, — сказал Полудолин, повторяя интонации героя недавно показанного солдатам фильма. — Надо, Митя, надо.