Самый нежный привет тебе и папе».

Он понимал, что отказ от «роскошного чая» очень ее огорчит. Она так его любит, и нет для нее большего удовольствия, чем приготовить для него великолепный чай или обед на свой собственный вкус. По его письму мать догадается, что Мейзи из другого круга, более высокого, чем они сами, и будет держаться несколько настороженно и скованно. Это ему вовсе не улыбалось — так приятно, когда она бывает самой собою, но что тут поделать? Привыкшие к родительской любви дети неизбежно ранят родителей — причем все, даже самые любящие; что ж, он постарается ранить их как можно меньше.

Что бы там Мейзи ни говорила о своем пристрастии к простой пище, устраивать для нее «роскошный чай» нельзя. Ой, кого я, собственно, дурачу, мелькнуло у него в голове. Может, вообще никого. Он чуть было не изорвал письмо, но потом решительно встал, вышел на улицу и бросил его в почтовый ящик.

Тоби мыслил трезво и был настолько дальновиден, что понимал: если он когда-нибудь обзаведется семьей, ему в свою очередь придется сносить от детей такие же обиды. Не щадил других, так и сам не жди пощады; так случается с каждым. Откуда ему это известно, и сам не мог бы сказать, но откуда-то все-таки известно…

Ответ от матери пришел с первой же почтой — исполненный достоинства, но и с некоторым холодком — впрочем, едва приметным, как легчайший налет инея на листьях садового лавра.

«Мы оба рады будем познакомиться с твоей приятельницей. Конечно, пускай все будет, как она хочет, но мы с отцом считаем — не дело это. Правда, может, она привыкла к огурцам. Если твое такое желание, мы готовы хоть обдирный хлеб с маслом подать, пожалуйста. Но только не в кухне, сделай милость. Я в гостиной все устрою как следует, и зябнуть вы там не будете. Иногда там бывает сыровато и холодно, но я за два дня начну протапливать.

Рада, что ты хорошенько взялся за ученье. Я знаю, ты всего добьешься, стоит тебе только захотеть. Пишу я сейчас совсем новое: улица, детишки идут в школу. Покажу тебе и твоей приятельнице, если ты уверен, что она надо мной не посмеется».

Что ж, ответ лучше, чем он ожидал. Тоби почувствовал укол совести. Но ведь он решил пойти на риск, так? В нем шевельнулось недоброе чувство к Мейзи: а вдруг она и вправду станет презирать его родителей? Да нет, на нее непохоже. Она такая цельная, такая милая. И потом — Хэддисдон: этакую рыбищу поймать на плотвичку…

Когда Мейзи ввели в гостиную, у нее вырвался восхищенный возглас:

— Какая прелесть!

Комната и вправду была прелестная. Белые с розоватым отливом стены (миссис Робертс красила их сама), темно-синий ковер с частым узором из сплетенных роз. Занавеси, подбитые розовым сатином. Темно-зеленый гарнитур — три кресла и диван. На стенах — два натюрморта работы миссис Робертс: цветы.

— Рада, что вы ее одобряете, — бросила миссис Робертс.

Возможно, этого говорить и не следовало, но Мейзи ответила именно так, как нужно:

— А кто же может такое не одобрить?

В гостиной было тепло: мать сдержала свое обещание насчет двухдневной топки. Но никаких следов приготовления к чаю.

— Дора — мастерица украшать дом, — неторопливо и солидно пояснил мистер Робертс. — Она и меня в это дело втягивает.

— Это вы рисовали? — спросила Мейзи, взглянув на картины.

Мать Тоби кивнула.

— «Невзрачные творенья, но мои»[9], — с некоторый торжественностью произнесла она невесть каким образом запавшие ей в память слова. — Покажу вам потом мою последнюю, если хотите.

Мейзи сказала, что очень хочет.

Миссис Робертс вышла в кухню.

— Так-так, — проговорил мистер Робертс. — Ну, а вы что изучаете?

— Английский язык и литературу, — ответила Мейзи.

— А я-то думал, вы уже знаете английский. — И он рассмеялся.

— Это дело куда сложнее, чем ты думаешь, — вставил Тоби.

Казалось, Мейзи чувствует себя у Робертсов как дома. Она и везде будет как дома, подумал Тоби. Они втроем дружески болтали, пока не появилась миссис Робертс с двумя новыми своими приобретениями: сервировочным столиком на колесиках и заставленной до отказа подставкой для кексов. Увидев все это, мистер Робертс был явно поражен.

Мейзи поглощала угощение с таким аппетитом, что Тоби с его предсказаниями был посрамлен: она съела полдюжины сандвичей с домашним вареньем — на белом хлебе и на обдирном, попробовала оба кекса. Тоби заметил в глазах матери веселые искорки.

За чаем Мейзи спросила мистера Робертса, далеко ли от дома он работает; в свои вопросы она всегда вкладывала самый прямой смысл, вот и сейчас ясно было, что она вовсе не старается что-то выведать.

— У меня газетный киоск, — ответил он, явно удивленный тем, что Тоби еще не сказал ей этого. — Газеты, сладости, сигареты и все прочее.

— Будь у меня такой киоск, я бы только и делала, что читала газеты, жевала сладости и курила сигареты. Мне всегда казалось, что быть киоскером очень заманчиво.

— И живо вылетели бы в трубу, — подхватил мистер Робертс. Потом, видя, что она кончила есть, спросил: — Вы курите? — и протянул ей пачку сигарет «Плейерс».

— Больше, чем следовало бы. Спасибо.

— А мне нравится, когда девушка компанейская и не прочь выкурить со мной сигарету.

— Осторожней, Мейзи, курите поменьше, — сказала миссис Робертс. — А то еще наживете что-нибудь худое.

Губы Мейзи изогнулись в завитках улыбки.

— Так ведь нам всем в конце концов этого не миновать.

— Но уж если это суждено, то пусть случится как можно позже. Так я считаю, — возразила миссис Робертс.

Потом она повела всех наверх показать свою новую картину и, покуда они смотрели ее, машинально вытирала руку о платье. Она нервничала; тревожило ее не то, что скажет Тоби, а что скажет Мейзи, — а почему, она и сама не знала. На картине вытянувшаяся крокодилом толпа школьников в ярко-зеленых блейзерах переходила серую улицу, над которой нависли густеющие, набухшие влагой тучи. Сценка эта отдаленно напоминала Лаури, но было в ней и нечто очень самобытное, личное, что миссис Робертс бессознательно стремилась выразить. Тоби почти сразу же похвалил работу матери и поздравил ее с удачей. Мейзи помолчала. Потом повернулась к миссис Робертс:

— Просто чудесно! До чего вы талантливы! Где вы учились?

— В жизни меня никто ничему не учил. Я же понимаю, это грубая работа. Фигуры-то неправильные.

— А можно мне посмотреть еще что-нибудь из ваших вещей?

Миссис Робертс принесла еще пяток картин и, пока они их рассматривали, стояла чуть поодаль. Ее потемневшее лицо выражало подозрительность; Мейзи и этими картинами восхищалась, а все-таки то и дело посматривала на уличную сценку. По тому, как она ее разглядывала, Тоби понял: девушка знает толк в живописи.

— А ты разбираешься в картинах, — сказал он.

Она посмотрела на него открыто и прямо.

— Немножко. У нас есть дома несколько. Мама их коллекционирует.

— Поди, все Рембрандты и Тёрнеры? — спросила миссис Робертс, и оттого, что она нервничала, вопрос прозвучал как-то язвительно.

— Нет, не такого класса, — ответила Мейзи очень серьезно. — Но есть и хорошие. Мы обе ходим в галереи, где картины выставляют на продажу. А почему вы не выставляете своих?

— То есть как? Вы хотите сказать, вот это — на выставку? — Миссис Робертс явно была ошарашена. — Да я понятия не имею, как к этому и подступиться. Вот и Тоби тоже. — Она торопливо составила картины, повернула их к стене. — Нет, вы меня просто разыгрываете, не иначе.

Но Тоби видел, что мысль эта уже запала матери в душу. Ему вдруг пришло в голову, что ведь это первый раз на его памяти по возвращении из Кембриджа в нос ему не ударил обычный сложный домашний запах; пахло только скипидаром, да и то чуть-чуть. Похоже, мать проветривала все комнаты несколько часов подряд.

Вскоре молодые люди собрались уходить: у них были билеты в «Нью тиэтр» на «Генриха IV». Прощаясь с Мейзи, родители Тоби выразили надежду, что она опять к ним приедет.