Она фантазировала:
— Представьте вечер в замке. В камине жарко пылают целые сосны, и при их мерцающем свете сидят рыцари и дамы, слушают моих далеких предшественников — трубадуров. Вздыхают, смеются, плачут…
И она рассказывала множество подробностей, живых и конкретных, из жизни тех давних времени. И читала стихи. И вдруг надолго замолкала…
Время от времени в русском городке устраивали празднества и литературные вечера — на террасе какой-нибудь виллы.
Пригласили однажды выступить и Цветаеву. Она не отказалась: ведь это был, кроме всего прочего, случай немного заработать. Вечера организовывали так, что деньги за вход опускали в ларек-копилку…
К концу лета в Фавьер приехала Ариадна. Ее привез кто-то из друзей на машине.
Отношения дочери с матерью внешне были восстановлены, но глубокая трещина, образовавшаяся в прошлом году, постоянно давала о себе знать.
Але было уже двадцать три года. Выглядела же она много моложе, как некогда и мать, — никто не давал ей больше семнадцати. Родионова описывает ее сверкающую свежесть: «вся какая-то чистая, как новая куколка» и очень естественная, чем сильно отличалась от своих сверстниц. Ходила босиком даже по лесу и по каменистым тропам, совершенно не употребляла косметики. И босоножье очень ей шло — такая вот сказочная, светлая «принцесса-босоножка».
Знаменательную подробность сообщает та же мемуаристка о Сергее Яковлевиче.
По ее словам, в Фавьере он поселился не с Мариной — в другом месте, а к ней только «заходил»…
В августе 1936 года Цветаева с сыном живет под Фонтенбло в местечке Море-сюр-Луан.
Здесь она неожиданно получает письмо, посланное из Швейцарии. Так зарождается еще одна переписка, схожая с той, какую в 1923 году в Чехии она вела с молодым критиком Александром Бахрахом. Схожа, да не совсем.
Теперь Марине Ивановне сорок три, канун сорока четырех. Годы привнесли в ее душевный мир ощутимый груз горечи. Но реакции остались прежними — их уже невозможно было утяжелить: чуть не с младенчества они поражают всех гулливеровскими масштабами.
На этот раз корреспондент Марины Ивановны — поэт, у него уже вышли три сборника стихотворений. Он тоже молод, но все же старше Бахраха: ему только что исполнилось двадцать девять. Двенадцатилетним мальчиком родители вывезли его из России; отец его — барон фон Штейгер — был предводителем дворянства в Киевской губернии, и детство Анатолия Сергеевича прошло в родовом поместье на Украине.
Этой осенью Штейгер в Швейцарии — из-за вспышки туберкулезного процесса. Сначала в санатории, затем — в Берне, в клинике, где ему сделают операцию, потом снова в санатории.
Сохранилось тридцать цветаевских писем Штейгеру. И только одно ответное письмо. Плюс довольно длинная выписка из штейгеровского же письма, сделанная самой Цветаевой. Да еще обрывки фраз, на которые отвечает корреспондентка. Наибольшая частота писем падает на август-сентябрь. Октябрь-ноябрь не оставили нам писем — оба поэта в это время в Париже. И последнее цветаевское письмо помечено 30 декабря все того же 1936 года.
Как и в истории с Бахрахом, все напряжение чувств — с обеих сторон — приходится на «заочность». Едва «расстояния, версты, мили» сокращаются до реальной встречи — отношения обрываются. Но и в этом случае, как в случае с Бахрахом, инициатор разрыва — Цветаева. Хотя это и происходит как бы помимо ее воли. Если ничто не ново под луной, то равным образом ничто и не повторяется (Екклезиаста дополнил уже Кьеркегор). Несмотря на иллюзию сходства, в этой переписке — яркие неожиданности. И многомерная личность Цветаевой обнаруживает новые грани.
Бахрах был молод, здоров и благополучен. Анатолий Штейгер — тяжело и, как ему казалось, неизлечимо болен (он умер в 1944 году). И еще он был поэт, что в глазах Марины Ивановны означало принадлежность к обостренно чуткой и потому обостренно ранимой людской расе. И еще — он был одинок. И претерпел только что какую-то личную драму. Но и этого мало: Бахраха Цветаева до начала переписки не встречала, разве что мимо проходила на каких-нибудь литературных собраниях или в редакциях. Штейгер же сам подошел к Марине Ивановне на одном из ее литературных вечеров (видимо, то был 1932 год) и подарил свой поэтический сборник.
Да не просто подарил — надписал: «Великому поэту». И потом они раза два-три еще мельком виделись.
В письме, полученном в Море-сюр-Луан, Штейгер просил прощения, что не исполнил одну давнюю просьбу Цветаевой. И, видимо, пояснил свою грустную ситуацию. Марина Ивановна сразу откликнулась — и в ответ тотчас получила письмо-вопль, письмо-исповедь одинокого сердца на шестнадцати страницах. Не нужно усилий, чтобы представить себе реакцию читательницы этого письма. Все уже сказано было раньше в ее стихах:
(Почему же — «оклик», «зов» и сразу уж «раною»? — спросит благоразумный читатель. Да потому, что вот так она от природы устроена — и наперед прекрасно знает, чем все это для нее обернется. Знает — и не может ничего предотвратить.)
Из Море-сюр-Луан вскоре Цветаева с сыном уехали — одолели дожди и сырость. И с начала августа поселились в Савойе. В том самом русском пансионате, где еще в 1930 году лечился больной Сергей Яковлевич. Тогда Марина Ивановна жила в деревушке неподалеку, теперь она поселяется в древнем — XIII века! — замке д’Арсин. В начале тридцатых годов он был превращен его новыми хозяевами, выходцами из России, в «русский пансионат».
Замок древний, но во Франции XX века от таинственности давних дней остались только стены. Да еще огромный гулкий чердак со сводчатыми готическими потолками, куда не доносились шумы снизу. Цветаеву, верную своей страсти к старине, совсем не радует модернизация жизни в замке — водопровод, электричество, современная мебель. И для собственного уединения она выбирает именно чердак, удаленный от прочих постояльцев, нечто вроде пещеры с крохотным оконцем и каменным полом — место, где сама пустынность создает для нее уют. Здесь слышны только «шумы времен»: ветер, дождь да легкое позвякивание колоколов на одной из башен замка.
И она ощущает себя здесь — с наслаждением — именно в уединении «феода». Хотя внизу — сорок человек. Их она, кстати говоря, вовсе не обходит стороной: участвует в общих вечерах, прогулках или поездках. Но поездок в машинах она не любит. Ей нужны только сами горы, не знаменитые, без всяких названий. Она лазает по ним с ловкостью кошки, срывая орехи и любуясь растущими здесь гибкими нежными цикламенами. Ее уединенность понимают и уважают, отчета ни в чем не требуют.
В это лето Цветаева поглощена переводами Пушкина на французский язык. Она пытается продолжать начатое, но мысли о больном поэте чем дальше, тем больше лишают ее душевного равновесия.
Время от времени одиннадцатилетний Мур приносит матери почту:
— Письмо от Штейгера!
И Марина Ивановна умеет ответить ему независимым и спокойным голосом: «Ну вот и хорошо».
Между тем о спокойствии нет и помина.
Она пишет Штейгеру почти ежедневно, исполняя данное ему накануне операции обещание. Ее письма в течение полутора месяцев (когда состояние адресата было особенно тяжелым) по-матерински заботливы: подробности диагноза, температура, аппетит, сон, болевые ощущения — все ей важно. «Будьте другом, — просит она своего корреспондента, — напишите мне серьезно и подробно <…> всё, что Вы о физическом себе знаете — и больше, чем знаете — узнайте, чтобы узнала — я». Помня, что в детстве Штейгер бывал в Петербурге и любил этот город, она разыскивает открытки с видами Петербурга и одну за другой пересылает их своему новому другу.