— Пойдем, пойдем, собачка!

Убей вертелся по кухне. Ядвига зажгла лампу, подумала было, не вскипятить ли себе чаю. Но тотчас забыла об этом, присела к столу и загляделась в темное окно.

Что за человек этот Хожиняк? И откуда это смятение в сердце и во всем теле?

Опершись головой на сложенные руки, она вдруг неудержимо заплакала. Над Людзиком, над собой, над Петром — все смешалось в этих горьких, соленых, не приносящих облегчения слезах. Встревоженный Убей скулил и пытался положить ей голову на колени. Она посмотрела в светлые, коричневатые глаза собаки и снова разрыдалась.

Глава XVIII

Мороз спадал медленно. Потом из далеких краев, от Черного моря, вдруг налетели теплые ветры. Словно легкое прикосновение теплой руки, ощущались они на лице. Снег стал оседать, темнеть, растекаться в лужицы, в ручьи, в потоки, вздувающиеся с часа на час. Из-под белого покрова появились черные клочья земли. А ветер все дул. И вот раздался гул ледохода, и деревня превратилась в остров, окруженный непрестанным грохотом сталкивающихся льдин. С двух сторон грохотали реки, с третьей гудело озеро. Льдины вползали на берег, громоздились горами, запруживали течение, высокой стеной вздымались вверх, чтобы тотчас с громом обрушиться, рассыпаясь тысячей осколков.

Дети, босиком, в одних рубашонках, бежали к реке. Те, что похрабрей, перескакивали с льдины на льдину. Теплый ветер вздымал волосы на головах, гнал по жилам быструю, нетерпеливую кровь, пробуждал неудержимую радость, изливавшуюся в шумном гомоне.

Но вот огромные льдины поплыли к морю. Воды освободились. Теплый ветер дул днем и ночью. Реки, ручьи, потоки вздулись, стали разливаться в беспредельную даль. Им не грозили крутые берега, не мешали холмы и горы, как в иных краях. Шумная, огромная, необузданная, повсюду, куда ни глянь, катилась вода. Сверкало, колыхалось безграничное море. Лес стоял по колени в волнах, под ними скрылись растрепанные кудри ив. Деревня, Ольшинки и помещичья усадьба, построенные на возвышенных местах этой равнинной земли, выступали над водой, как островки. Едва заметными пятнышками на воде темнели далеко разбросанные хуторки, со всех сторон омываемые буйными волнами. Не осталось ни дорог, ни тропинок — люди могли попадать из поселка в поселок только на лодках.

Теперь голод прижал еще жестче, чем зимой. Доедали последних сушеных вьюнов, уже заплесневевших и затхлых, остатки муки смешивали с мелко нарезанной соломой, дети по ночам плакали, не в силах уснуть. И хотя половодье еще было в разгаре, мужики выплывали ловить рыбу, это было единственное спасение. Худощавый уполномоченный инженера Карвовского носился в своем небольшом челноке, пытаясь следить за ними, но заплывать далеко он боялся. Да и воды сейчас слились в сплошное море, в одно водное пространство, без лозняковых границ, без перешейков, без простиравшихся между реками болот. Всякий ловил, где хотел. Но рыбы в это время было мало. Видимо, она еще не очнулась от зимней спячки, укрывалась от стремительно несущихся волн, не успела приплыть с низов, с дальних глубин. Уполномоченный господина Карвовского сердился, кусал губы, потому что склад и ледники были пусты. Всякий думал лишь о том, чем набить запавшее брюхо, торговля и уплата долгов могли и подождать. И крестьяне сторонкой объезжали озеро — худо ли, хорошо ли, справедливо ли, нет ли, но договор с Карвовским заключен. Улов на озере и его проливах и рукавах целиком принадлежал инженеру. Каждый третий пуд — даром, остальные за деньги. Крестьяне помнили об этом, и хотя уполномоченному невозможно было усмотреть за ними, они не выплывали на озеро, сейчас вздувшееся, огромное. Его рев слышен был теперь в доме Плонских во всякое время суток — непрестанный громовой оркестр волн.

Мужики ловили вне озера. Длинных щук, морен, с серебряной чешуей, с красными, как огонь, глазами, светлую сельдь, забредавшую сюда из Черного моря, жирных белуг, темных сомов. Вода давала жизнь скупо и неохотно, но все же давала.

По ночам слышно было перелетную птицу. Высоко в небе несся серебристый гул, таинственные, словно музыка туч, звуки. Кряканье уток, и клекот серых журавлей, и крик летящих издалека гусей. Белые чайки, черноголовые рыболовы с хриплыми криками носились над бурными волнами. Вечерней порой, купая крылья в розовой, как лепестки роз, заре, пролетали цапли. В полдень высоко над водами звенел жаворонок, высматривая, не выглянула ли где из-под разливов суша.

Весна с каждым днем шагала быстрее, влажная, пахнущая водой, шелестящая теплым ветром, торопливая и стремительная. Вода спадала, искала свои старые русла, прежние, привычные пути. Болота зацветали желтыми и красными цветами, как полосы шелка. Лопались клейкие почки на деревьях и кустах, на пастбищах и черных парах высыпала зеленая трава, земля расцветала новой красой, с каждым днем наряжалась богаче и красочнее.

Как раз в эту пору Павел собрался с Данилой Совюком в Пинск на разбор апелляции. Сейчас, когда вода стояла еще высоко, по главному руслу реки ходил до Пинска пароход. Из рукава реки они добрались на лодке до большой воды и здесь решили ждать парохода. Слишком далеко и трудно тащиться дубом до самого города.

Из полуразвалившейся лачуги на берегу вышел веснушчатый мальчонка в расстегнутой рубахе и рваных штанах, подпоясанных соломенным жгутом.

— В Пинск?

— В Пинск.

— Парохода будете ожидать?

— Придется. А то пока дубом дотащишься… Когда он отходит, пароход-то?

— Да по-разному. Считается, что вечером.

— Ну, подождем до вечера. Нам к утру в Пинске быть надо.

Они присели на вырванное с корнями из земли дерево. Корни торчали во все стороны, как клешни чудовищного краба. Тут же, в нескольких шагах, плескалась река. Вздутая от весеннего половодья, она еще бурно шумела, заливала поросшие лозняком луга. Верхушки лозы тут и там торчали из мутных волн. В тростниках звенел громкий, радостный, неудержимый птичий гомон. Оттуда взвивались утки, низко пролетая над островами, плескались нырки, шелестели крыльями цапли. Тучи аистов маршировали по залитым водой лугам, кричали бекасы, метались чайки, длинноклювые кулики начинали свои весенние бои. Казалось, весь мир вокруг упоен радостью, зеленью, лазурью. Молодой ветер проносился по камышам, раскачивая рыжие султаны прошлогоднего тростника, но уже торопливо устремлялись вверх молодые зеленые побеги, уже быстро распускались пушистыми елочками прямые свечи хвоща и лесом поднималась осока, а по воде раскинулись листья кувшинок и водяных лилий. В реке плескалась рыба, вода расплавленным золотом сверкала среди помолодевших берегов.

Сидя над рекой, мужики засмотрелись на солнечные блестки воды.

— Вот где хорошо рыбачить! Побольше небось рыбы, чем у нас!

— Здесь надо платить за ловлю.

— Ну?

— Всякий рыбак должен иметь квитанцию.

— А мы разве не платим? Каждый третий пуд отдаем.

— Да и за остальные пуды гроши получаем.

— Невод, что он летом продал, уже никуда не годится. И не починишь.

— Видно, старый, лежалый продал.

Они вздохнули. Из лачуги снова вышел мальчонка в сползавших штанах и остановился перед ними.

— А вы откуда?

— Из Ольшин.

— Из Ольшин… Далеко!

— Не очень.

— И в Пинск?

— Ага. На апелляцию.

Павел нахмурился. К чему это всякому рассказывать! Нечего сказать, достался им этот кабан! Столько труда, мучений — и вот шесть месяцев тюрьмы. Только и ихнего, что два раза мяса поели. Остальное забрал лесник. Все — сало, окорока, мясо, даже шкуру.

Мальчонка почесал всклокоченную голову под шапкой с оборванным козырьком.

— Пароход не скоро будет. Может, зайдете в избу? Что вам тут до вечера сидеть?

Они было заколебались, но мальчонка настаивал:

— Идите, идите, все-таки в избе лучше.

Домишко покосился от ветра, вся лачуга казалась пьяной, нахлобученной набекрень на этот песчаный берег. В тростниковой крыше зияли огромные дыры.

На железной койке кто-то завозился.