Нас окружали древовидные папоротники, мохнатые цветы, гнилостные душные запахи, непроницаемый для взгляда гумус, под которым могла скрываться топь.

Время текло… Мы были свидетелями его становления. Следили, как надувается, вспухает почка, проклевывается листок, деревенеет кора, наливается пенистой влагой плод, всасывает корень, зреет зерно. Зарождение. Прорастание. Фосфоресценция. Гниение. Жизнь.

Жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь.

Ее таинственное присутствие, ради которого в назначенный час подымается театральный занавес грандиознейших спектаклей природы.

И это жалкое человеческое бессилие — наблюдать подобное чудо, не умея даже ужаснуться.

Так изо дня в день.

Каждое утро мы просыпались, дрожа от озноба. Небо скользило, точно занавеска в душе, ветви шевелились, словно полоски на покрывале, а затем как будто щелкали выключателем — и разом, минут за пятнадцать до восхода, чаща наполнялась криками птиц и обезьян. Возня, вопли, щелканье, перепархиванье, весь этот попугайный содом, и к общему гаму надо еще прибавить наше собственное брюзжание. Мы-то заранее знали, что припас нам новый день. За нами — река в дымящихся разрывах тумана, впереди — она же, разверзлась грязными лужами, полными всяческих ошметков. Ветер плескал воображаемым бельем и хлопал простынями. На секунду проглядывало обнаженное солнце, совсем голое, как куриное гузно, но его тотчас заволакивало какой-нибудь грубой тряпицей, состоящей из сплошной сырости, залеплявшей глаза, уши, глотку. Влага душила, гигантскими комьями ваты накрывала голоса, птичьи трели, свист и крики. Вдоль бортов двигались разноцветные водоворотики, только они выделялись яркими пятнышками в тумане, а все прочее, одушевленное и лишенное души, представало перед нами блеклыми, расплывчатыми татуировками на чьей-то коже. Солнце болело проказой. Нас накрывал влажный полог, оставляя над головой дюжину футов да пространство обзора вокруг метров в шесть, а выше кто-то настелил сплошной ватный потолок, толстый, что твой тюфяк. Кричать бесполезно. Капельки пота скатываются вдоль тела, крупные, теплые, неторопливые, тяжелые, будто крутые яйца, медленные, словно лихорадка в последней стадии. Мы глотали и глотали хинин. Нас тошнило. Весла при таком зное теряли жесткость. Одежда покрывалась плесенью. Шел нескончаемый дождик, падала теплая водица, и зубы начинали шататься, десны опухли. Настоящий бред. Опиумная дурь. Все, что возникало на нашем обуженном горизонте, было похоже на кораллы, то есть казалось гладким и блестящим, твердым и упоительно шероховатым, но упоение, словно во сне, было чревато какой-то опасностью, все контуры дышали угрозой, полнились совершенно неправдоподобной враждебностью, и это недружелюбие нам самим представлялось исполненным смысла. Мы подходили к берегу, чтобы перевести дух, — так измученные лихорадкой переворачиваются, не просыпаясь, на другой бок. Сплошной кошмар. В девяти случаях из десяти при подобном маневре из подлеска на берег выныривало племя враждебно настроенных индейцев. Высокорослых, мускулистых, с волосами, волной падавшими на плечи, с ноздрями, в которых торчала заостренная палочка, с мочками ушей, оттянутыми вниз под тяжестью тяжелых деревянных колец, цветом напоминавших слоновую кость, с крючками и когтями, а то и просто колючками, торчащими из нижней губы. Они были вооружены луками или метательными трубками и норовили осыпать нас стрелами и оперенными шипами. Поскольку выглядели они настоящими людоедами, мы спешили отплыть на середину реки и погружались с головой в бредовое томление пожизненно заключенных. На руки нам садились большущие синие бабочки, обдувая кожу запястий ветерком, шедшим от их вибрирующих крыльев.

Над нами тяготело проклятье. Ночь не давала нам роздыха. В голубоватом тумане вечера, опускавшемся после дождя, тысячи растений с перистыми плюмажами источали капельки влаги. Вокруг нас в воздухе ныряли летучие мыши. В воде шевелились какие-то кожистые чешуйки. От мускусного запаха крокодилов к горлу подступала тошнота. Мы слышали, как черепахи без устали откладывают яйца. Пристав к отрогу мыска, далеко выдававшегося в реку, мы, затаившись, не отваживались выстрелить. Примащивались молчком под прорезиненными корнями, подмытыми водой у самой кромки; они накрывали нас своими фантастическими паучьими лапами. Полные кошмаров сны посещали нас. Это был своего рода лунатизм. Тот, кому выпадало стоять на часах, сопротивлялся, как мог, кишенью мошкары, подражая заунывному мяву гепарда. Сверху наливалась соком луна, словно кто-то ставил ей клизму. А звезды походили на вспухшие следы от укусов.

И все время лил дождь.

Потоп разливался вширь и вдаль.

Река становилась похожа на озеро или внутреннее море. Мы терялись в его пределах. Впереди расстилалось огромное пространство, полностью ушедшее под воду. Под нами проплывали бескрайние затопленные леса. Течение вяло тащило к устью острова, покрытые густой растительностью. Поля дикого риса давали корм миллионам птиц. Непредставимой дотоле толщины утки, гуси, лебеди наполняли воздух гоготом, переругивались и дрались друг с другом. Временами мы безвольно дрейфовали в гуще вывороченных стволов. Лодчонка наша протекала везде, где только можно. Ткань была изношена до основы, и при каждой грозе — а грозы здесь случались частенько — мы опасались пойти ко дну.

Латюиль валялся в лодке мешком и помирал. Все тело его покрыли язвы, а кожу дырявили крупные черви. Растянувшись на дне лодки в теплой воде, он давал нам советы, как следует себя вести, чтобы добраться до хороших сухих земель на другом конце того беспредельного водного пространства, где мы находились. Мы выслушивали эти указания, не очень — то им доверяя, поскольку его речь смахивала уже скорее на бред.

— Сушите весла, — говорил он. — Поверьте моему опыту, позвольте течению самому вас нести. В этих стоячих водах оно делится на три рукава. Географическая головоломка. Когда — то Лундт, первоисследователь здешних мест, объяснил мне, в чем тут дело. Сдается, он был прав, это такой резервуар, отсюда берут начало два десятка рек и речушек, а среди них — Ориноко и Амазонка. Мне самому охота проверить его слова. Знаете, я все-таки горжусь тем, что привел вас сюда. Эта лодка из непромокаемой ткани — хорошая штука, на сей раз долговязый Джеф меня не надул. Когда ступите на твердую землю, вы ее сможете бросить. А теперь следуйте за плавником, пока не увидите старое бревно, все утыканное флажками, тут уж можете не беспокоиться: оно вас выведет, куда надо. Это «турума», его каждый год сплавляют по Амазонке до Манауса, потом доставляют в верховья Рио-Негро, в здешних водах оно проводит время до Пасхи. Поскольку оно задерживается у каждого порта и в устье всякой речки, индейцы благоговейно украшают его маленькими флажками. Сейчас ему самая пора отправляться в плаванье, вы на него наверняка наткнетесь. Вы ничему не верите, дело ваше, но здесь послушайтесь меня: следуйте за ним, только к нему не прикасайтесь, иначе Водяная Маэ в два счета утянет на дно. А ежели вы повстреча…

Это случилось одним ясным утром. Небо, наперекор обыкновению, было безоблачным. Латюиль умирал, корчась в агонии на мокрой траве. Мы высадили его на островок, и Женомор отправился расставлять силки. Я склонился над больным, пытаясь влить в него немного настоя из трав, но тут горло ему пронзила стрела и осталась там торчать, легонько вибрируя. Я издал вопль. Хотел было побежать к лодке за оружием, но она исчезла. Кинулся назад к Латюилю — стрела еще трепетала. На ее конце дрожали два розовых пера из хохолка какой-то птицы. И тут появился Женомор, он шел ко мне с парочкой пойманных пастушков. Не успел я сообщить ему, что произошло, как мы оказались окружены двумя десятками индейцев. Они неслышно приблизились и молча обступили нас. Кольцо сжималось. Женомор хотел обратиться к ним с речью, но его сбили с ног ударом легкого весла и в мгновение ока скрутили. Это были голубые индейцы.

Мало того что мы были больны и измотанны, так теперь нас еще и в плен захватили. Рухнув на коробку с лекарствами, я покорно ожидал своей участи, но тут ко мне обратился какой-то долговязый индеец. Верзила остановился в нескольких шагах от меня и изобразил нечто, похожее на танец: трясся всем телом, хлопал себя по бокам, издавая какие-то гортанные выкрики, резкие и хриплые, и при этом не сводил с меня глаз. Его гримасы были непонятны — поди разбери, чего ему нужно. Я встал. За мной неотрывно следило двадцать пар глаз. Совершенно растерявшись, я не знал, что сказать или предпринять. А Женомор между тем пытался перегрызть веревки. На щеке у него алела кровь.