О чем он мог грезить, оставаясь в неподвижности многие часы, когда только в мозгу все кипело да грудь легонько вздымалась и опадала? У меня голова шла кругом, стоило мне на него взглянуть, и внезапно меня охватывал жуткий страх перед ним.

После ночи, проведенной рядом с Машей у кромки воды, я во второй раз, теряя контроль над собой, приходил в неистовство от чересчур близкого присутствия рядом чужого мне человека. Тогда от Маши меня отталкивала физическая брезгливость. Ныне отторгал от Женомора подспудный ужас. Я пребывал в состоянии невыразимой тоски, в ожидании самых тягостных последствий; меня буквально швыряло из стороны в сторону, а тут еще на нас обрушилось столько превратностей, да так неумолимо и стремительно, что рехнуться впору.

Как рассказать о тех событиях? Сам я не очень хорошо представляю, что это было в точности. Тщетно напрягаю память — она не могла сохранить всего. Мне не удается ни связать в одну цепочку разрозненные происшествия, ни понять, каким образом они вытекали одно из другого. Точно ли я передам их? Не уверен. Может, нас предала Маша? Или сам Женомор запустил этот маховик? Было ли то наваждение следствием гипноза или самовнушения? Однако прошла всего неделя с тех пор, как Маша устроилась на «даче» в Териоки, и я не знаю, отправился ли Женомор без моего ведома ее навестить или он действовал на расстоянии. Но одно неопровержимо: внезапно наше сообщество было уничтожено и все его участники головой поплатились за содеянное. Не могу понять только, как нам-то с Женомором удалось ускользнуть? Приходится предположить, что он все предвидел и заранее подстроил наше бегство. Чему верить? Бесспорно одно: он выказал чрезвычайное хладнокровие и проницательность в тот самый момент, когда я больше всего сомневался в нем, не зная, что и думать. Только в те дни он дал мне понять, как дорога ему моя дружба, — ведь он мог бы бросить меня на произвол судьбы, как и всех остальных; да что говорить, он спас мне жизнь, а в ту пору я еще ею дорожил.

Вот как выглядят те события, что я отметил в своем дневнике.

5 июня 1907. Последние донесения с мест хороши. Мы их обсуждали всю ночь. Теперь жжем одно за другим на пламени спиртовки, пока Катя сообщает новости о своей инспекционной поездке. Все идет отлично. Все на мази. Накануне вечером Катя вернулась из Кронштадта, а то, что там творится, происходит и в Ревеле, Риге, Либаве, Севастополе, Одессе и Феодосии — через эти города пролегал ее маршрут. Везде ждут великого дня со спокойствием и терпением. Все готово. Наши последние сторонники в провинции отдают себе отчет в серьезности положения и полны решимости действовать энергично. Известие о прибытии членов Исполнительного комитета, которые в каждом городе возглавят движение и лично будут участвовать в акциях, произвело наилучшее впечатление и воодушевило всех, кого оно касалось. К нам присоединилось множество военных моряков, организовавших немало ячеек. Энтузиазм балтийских и черноморских матросов невозможно описать. Столь благоприятное состояние умов Катя приписывает хорошей работе наших женщин из числа агентов-пропагандистов, вот уже несколько месяцев имеющих дело с флотскими экипажами и сухопутными гарнизонами, и отдает должное Женомору, которому пришла идея посылать в порты и арсеналы молодых женщин и девушек. Среди них сотни три — в основном гимназистки, дочери офицеров и купцов — поступили в публичные дома. Отдаваясь матросам, они взамен получали и тела, и души новых сторонников. Власти ни о чем не догадываются, ни за кем не замечено слежки. Все готово. По нашему сигналу все эти молодые женщины и девушки начнут действовать и встанут во главе недовольных. Флот с нами. В нашем распоряжении никогда не было такой своры. Охота пойдет славная: нам абсолютно гарантирована поддержка некоторых, причем самых крупных крепостных гарнизонов. Есть шанс, что к морякам присоединятся и подразделения береговой артиллерии.

6 июня, 10 часов вечера. Изнурительный день. Все метательные снаряды уже снабжены взрывателями и упакованы. Вечером в последний раз уточнили порядок действий. Одиннадцатое — день именин императора. По всей стране пройдут парады и празднества. Решено выступить одновременно во всех городах. Задачи определены точно, каждый знает, что ему надлежит предпринять. Программа действий очень напряженная, но пока все идет без срывов. Завтра расходимся по местам. Два-Ж сегодня утром уехал на Капри. Три-A сейчас отправляется в Лондон. Здесь они нам больше не нужны. Каждый из них займется собственным участком (у одного — Черное, у другого — Средиземное море), ведь надо все предусмотреть: многие попытаются бежать из страны именно морским путем. Ро-Ро покидает нас завтра утром. Следующей ночью он уже будет на борту «Рюрика». Адская машина и баллоны с газом запрятаны там неделю назад в угольном трюме. Медведь, тамошний главный механик, телеграфировал, что все готово. Но у самого Ро-Ро есть едва ли один шанс из ста выбраться оттуда живым.

Только что нам принесли телеграмму от Хромого. Маша не выходит из дому. Мы установили за ней жесткий надзор. Одна из примкнувших к нам сотрудниц териокской почты вскрывает всю ее корреспонденцию. Следовательно, с этой стороны нам нечего опасаться.

7 июня, 9 часов утра. Возвращаюсь с Николаевского вокзала. Все прошло удачно. Ро-Ро и его группа уехали. Они заняли два купе первого класса в экспрессе до Санкт-Петербурга. Везут в восьми чемоданах двадцать пять бомб со взрывателем реверсного типа; чемоданы (их восемь) английские, плоские, все одинаковые, с большими двуцветными наклейками, бросающимися в глаза: «Гастрольная труппа Попова». Я очень волнуюсь, но совершенно нет времени дать себе в этом отчет. День мне предстоит крайне насыщенный.

Полночь. Гостиный Двор. Политехнический совершенно пуст. Я вышел оттуда последним и обосновался в гостинице. Теперь я — мистер Джон Стоу, английский коммерсант. Сейчас спущусь в бар и буду хлестать шампанское. Уже назначил свидание роскошной цыпочке. В номере слышно, как внизу мурлычет оркестр. Надеваю смокинг и спускаюсь.

8- е. 6 утра. Я не сплю. Всю ночь не спал. Со счету сбился, сколько ночей подряд не сомкнул глаз. Что теперь делать? Что с нами будет? Я выполняю намеченную программу от точки до точки, но необходимого самообладания нет и в помине. Хладнокровие мне совершенно изменяет. В первый раз я предоставлен сам себе — и меня трясет, как в лихорадке. Мне кажется, что всякому встречному видно, как я взволнован. Бедняжка Рая, сегодня ночью я подло напоил ее, чтобы она не заметила моего состояния. Женщины такие любопытные. Я испугался, что начнутся расспросы.

Все, кого я знаю, уехали вчера. Каждый — по своему маршруту, снабженный точными инструкциями, с изрядным запасом дымовых шашек, реверсных бомб и бомб с удушающим газом, не говоря уже о ручных гранатах последнего образца, о кольте, оттопыривающем карман, о целом матрасе банковских билетов, обернутом вокруг туловища, и пачке документов на все случаи жизни. Я спрашиваю себя, как полиция все это пропустила — людей, оружие, деньги, бумаги…

11 вечера. Весь день шатался по музеям, заходил в кафе, в рестораны, побродил по Кремлю, послушал цыган, они пели лично для меня, сыграл партию в покер в Английском клубе, пообедал в «Медведе», сходил в театр, а теперь лежу на полу в своем номере — сердце готово выскочить из груди, в голове шум.

До бутылки с виски можно дотянуться рукой. От сигареты дымится толстый шерстяной ковер.

Мне страшно. Я стыжусь этого, но все равно. Страшно.

Завтра я должен взорвать к черту Политехнический. Весь день твержу эту фразу, но никак не могу с ней свыкнуться. Только и дел, что соединить два проводка, но способен ли я на это? Мне незачем выходить из этой комнаты, достаточно лишь передвинуть рычажок, и в другом конце Москвы взлетит на воздух весь институт, а с ним, вероятно, и целый квартал. Зачем?

Я очень беспокоюсь. Женомор ушел вчера. Мы расстались впервые. Будь он здесь, все казалось бы детскою игрой. Мне его мучительно недостает. Стыжусь, что так плохо думал о нем последнее время. Почему я его так боялся? С какой стати мог предположить, что он нас предаст? Он дитя, Маша — грязная стерва. Только бы он вышел из этой передряги невредимым. У него тоже весьма насыщенная программа. Я глупею от страха. Мне не дает покоя то, что я втянул его в эту авантюру, но прежде всего — что позволил ему уехать одному. И это я, давший себе клятву никогда с ним не расставаться.