Можно ли сравнивать его же матчевые партии с Блекберном 1876 г. с партиями последнего матча?»

Статья Чигорина была полностью или в выдержках перепечатана за границей и произвела сильное впечатление на шахматный мир. Она еще больше укрепила авторитет Михаила Ивановича, так как стало ясно, что он, по крайней мере в мастерстве анализа, превосходит чемпиона мира.

Анастасия Дмитриевна была горда успехами мужа, но недовольна его непрактичностью.

– Эх, Миша! Обскакал тебя Стейниц, – говорила она. – Ты, конечно, его здорово раскритиковал, все говорят, а все-таки чемпион мира – он, а не ты! Надо что-то предпринимать! Читал, что в Англии о тебе пишет Берд? Мне вчера Дубравин перевел. Что ты никому из маэстро не уступишь и даже перед Стейницем наверно не спасуешь! Как думаешь поступить?

– Поступить? – удивился Михаил Иванович. – Что тут думать?! Жизнь сама подсказывает. Ты же знаешь: выпускаю журнал, только вот подписчиков маловато, хлопочу об организации Всероссийского шахматного союза. Устав петербургского общества утвержден. На днях переедем в большую квартиру на Мойке – самое центральное место, близ Невского. Там будут большая зала для турниров, другая комната поменьше для матчей, библиотека и читальня, бильярдная и… – Чигорин замялся, – столовая… Я уже договорился с одним буфетчиком насчет блюд и напитков, а жена его – судомойкой… они не прогадают.

– Они-то не прогадают, а я, а ты? И зачем столовая, бильярд? Значит, пьянствовать будут, стучать шарами. Какой же это шахматный клуб?

– Иначе не оплатишь помещения. По опыту знаю. Ну, будут членские взносы по двенадцать рублей в год, разве их хватит? Не так много соберешь с шахматистов. А бильярд будет привлекать народ: после шахмат неплохо пострелять шарами. Столовая же даст верный доход: мы с буфетчиком Филиппом Ипатычем все рассчитали. На процентах будет работать: часть ему, часть в клубную кассу.

– Ах, Миша, Миша, да ты опять пить начнешь! Сам говорил: с юности у тебя эта вредная привычка. Только недавно стал трезвенником, начал бороться с собою…

Анастасия Дмитриевна была права. Еще в тяжелой юности Чигорин стал привыкать к спиртным напиткам, а поскольку многие петербургские шахматные соревнования протекали у «Доминика» и в других ресторанах, то он и не мог стать врагом бутылки, хотя и сознавал, какой вред приносит алкоголь его шахматному совершенствованию. Много раз он пытался бросить эту привычку, но снова возвращался к ней.

В таком слабоволии скрывается объяснение многих, иначе непонятных творческих срывов великого русского шахматиста. Но вызвано оно было многими причинами. И другие деятели русской культуры прошлого века под влиянием разочарования в безотрадной жизни искали утешения в вине, а Чигорин, конечно, был не счастливее их.

Надо учесть также, что алкоголь для шахматных профессионалов того времени был своего рода средством искусственно взвинтить себя перед решающей партией или при усталости во время напряженной борьбы. Другие маэстро (подобно Ласкеру или Таррашу) искали поддержки в крепком табаке, некоторые – в черном кофе, иные принимали наркотики.

В своих последних матчах на мировое первенство Ботвинник также почувствовал острую потребность подкреплять силы во время напряженной борьбы. Он неизменно являлся на очередные партии с бутылочкой, содержавшей какую-то таинственную жидкость.

Это вызвало любопытство зрителей, которое вскоре было удовлетворено. Загадочная жидкость оказалась самым обыкновенным витаминизированным напитком. По-видимому, и этот напиток в конце концов не удовлетворил Михаила Моисеевича, так как в дальнейшем в термосе он приносил уже черный кофе.

Употребление Чигориным спиртных напитков объяснялось иногда его неумением отказать просьбам друзей, желавших отпраздновать ту или иную его победу.

Слушая справедливые упреки жены, Чигорин сначала долго молчал, не зная, как ее успокоить.

Ведь она не думала, подобно Оле, о деньгах, о его чиновничьей карьере. Она мечтала о том же, что и он. Она хотела, чтобы он стал чемпионом мира.

– Постараюсь удерживаться, – ответил он наконец. – Да и ты будешь следить за этим.

– Как? Ведь ты все вечера будешь пропадать там.

– А мы с тобой тоже переедем туда – в две задние маленькие комнатки.

– Избави бог! – вспыхнула Анастасия Дмитриевна. – Мало я натерпелась с прошлым твоим клубом осенью восемьдесят четвертого года. Видеть все эти самодовольные, сытые рожи, а самой не иметь никогда ни рубля лишнего. Да еще быть прислугой – вычищать по утрам квартиру от окурков, плевков, табачной вони. Только для тебя и терпела! Как кружок твой переехал в гостиницу, а мы на свое пепелище, сразу воскресла. Никуда отсюда не поеду!

– Да как же я оставлю клуб без присмотра? За ним нужен глаз да глаз, не хуже журнала.

– Пусть Дубравин за всем смотрит.

– Он не может. И по службе занят, и нет моего авторитета. Я – международный маэстро, председатель общества.

– Какой ты председатель?! Ты – мальчик на побегушках у всяких бездельников! Я вначале думала – действительно клуб. Председатель и правление – само собой, а обслуживающие клуб люди – особо: секретарь, казначей, сторож, уборщица, заведующий библиотекой, организатор турниров. А ты только руководишь ими, да указываешь, что и как, да проверяешь потом. А получается – один ты работаешь. Стыдно сказать: и лампы заправляешь, и пол подметаешь, и шахматы расставляешь, и книги выдаешь, и соревнования организуешь.

Только вот чай в стаканах не разносишь и калоши не подаешь!

– Мы пока не можем нанимать людей, Настя, – кротко отвечал Чигорин.

– Миша, милый, опомнись! Подумай, на что тратишь силы! Тебе уже тридцать шесть, мне тридцать. Жизнь коротка, а ты убиваешь ее на журнал, который не идет и зря съедает наши деньги, на всероссийский союз, который, как пить дать, запретят, на клуб, где ты ни богу свечка, ни черту кочерга! Тоже журнал – курам на смех! Три сотни подписчиков, и из-за них губишь свое здоровье. Сидишь ночами, пишешь, комментируешь, читаешь корректуру. Мало того: как посыльный, как мальчишка, клеишь бандероли, надписываешь адреса. И это редактор, знаменитый маэстро! Просто стыд! Да стоят ли они, эти твои подписчики, таких хлопот? Плюнь ты на них, на горсточку!

– Нет, Настя, и Волга началась с маленького ручейка. Кто знает, может, когда-нибудь русский шахматный журнал будет иметь не три сотни подписчиков, а в сто раз больше. Тридцать тысяч!

– Может, и будет, да нас не будет!

– Но Россия останется, Настенька! Она бессмертна! И моя капля меду будет в истории ее культуры.

– Но я-то чем виновата, я за что страдаю? Я думала, ты, как знаменитый шахматист, будешь ездить с турнира на турнир, из страны в страну, может, даже вместе со мною. Будешь призы брать: вот ты сколько на лондонском турнире отхватил. Тысячу двести рублей – целый капитал! А когда нет турниров, ездили бы с тобой по России. Я бы не обременяла тебя, а всячески помогала. Пить бы не давала. Варила кофей бы крепкий или чай перед игрой… Вот тебе мое последнее слово: или ты бросишь свои затеи и будешь думать о нас с тобой, о маэстро Чигорине, о мировом первенстве, о шахматных заработках, или оставайся один со своим журналом и клубом! Ходи на задних лапках перед каждым встречным-поперечным, сидя по ночам, не щадя здоровья, и простись с мечтами о шахматной короне… и со мною!

Чигорин содрогнулся. Ему вспомнились разговоры с первой женой. Они были так похожи на сегодняшний! И этот, наверно, приведет к тому же. Подумать только: совсем разные женщины, но обе жалуются на одно и то же: что он из-за шахмат губит их жизнь. Правда, Ольга хотела, чтобы он совсем бросил эти «проклятые деревяшки» и занялся коронной службой. Настя, наоборот, хочет, чтобы он целиком, полностью отдался игре, забыв обо всем и обо всех, думая только о себе, о своей славе, которую она так естественно хочет делить с мужем. И обеим женщинам, честным, преданным ему по-своему, он не может уступить! Не может или не хочет? И то, и то! Есть ли выход?