— Оказались вот, — ответил с неохотой, — везет тебе, Борисов, сам не знаешь даже, как. Как новорожденному везет. Видать, мамка за тебя крепко молилась.

— Я детдомовский.

— Ну, значит, кто-то еще. Как тогда, в сорок четвертом, под Брянском, помнишь?

— Как не помнить. В атаку пошли — двести было, а вернулись семеро…

— Вот-вот. Вернули, — голосом надавил Нефедов, — семерых.

Все это время он озабоченно хмурился, поглядывал на часы. Альв, которого он называл по имени — Ласс? — неподвижно замер рядом с постанывающим и ворочающимся в блевотине Винторезом, не высказывая никаких эмоций. Только ногой в мягком кожаном сапоге без каблука прижимал бандита к земле. С виду этот альв выглядел совсем хрупким, узкоплечим, но я помнил других таких же, как он, и понимал, что Винторез под сапогом сейчас стонет от боли.

Мы вляпались серьезно. Сначала Сашка Куренной, наш взводный, еще пытался храбриться, тихонько пел: «Шумел сурово брянский лес…», но, получив жестокий удар в затылок, свалился нам под ноги. Никто его не поднимал — нам, трусящим по лесной тропке в сыромятных ошейниках, жестоко стягивающих гортани, было не до того. Только Пушок, рядовой Пушкарев, дернулся было в сторону, но захрипел, когда веревка рванула его обратно. Куренного поволокли позади, он мычал, и голова его болталась по-неживому.

Черные альвы гнали нас в свое логово, как скот.

Я встретился взглядом с Кузьмичом. Он был самым старшим во взводе. Самым опытным, самым рассудительным и никогда не унывавшим. Даже в отступлении, которое складывалось в недели и месяцы, даже тогда, когда мы попали в окружение и выбирались болотами, рискуя нарваться на облавные отряды немцев. Тогда старый вояка держался лучше всех, делился с нами махрой и подбадривал ядреными шутками. «Вот выберемся, хлопцы — первый на бабу заберусь, и ну над ней трудиться!»

Сейчас в глазах Кузьмича я увидел только ужас. Точнее, в одном глазу. Второй был выбит, липкая кровянистая дорожка тянулась из пустой глазницы по щеке.

— Все, Вовка. Отвоевались! — выдохнул он быстрым шепотом. — Хана нам…

— Почему? — спросил я, чувствуя, как мокнет ледяным смертным потом гимнастерка на спине. — Ты что, Кузьмич? Прорвемся!

— Не… От этих не сбежать. И назад не смотри. Не смотри!

Но я уже оглянулся.

Там резали нашего взводного. А он мычал, давился кровью, пытался выкрутиться из рук черных. Только потом я понял, что сначала ему отрезали язык — а сейчас не мог оторвать взгляда от равнодушных темных лиц. Двое придавили Сашку к земле, а третий наклонился над широкой, волнами мускулов ходящей спиной, располосовал грязную гимнастерку. Потом всадил лезвие узкого и длинного кинжала под правую лопатку.

Хруст ребер словно бы что-то внутри меня надорвал, и я перегнулся пополам, выташнивая под ноги желчь. Белый как известка Кузьмич ухватил меня под мышки, бормоча:

— Тока не падай, Вовка, не падай… Нельзя падать…

А я слышал хруст и бульканье там, сзади и знал, что вот сейчас, в эту секунду, черные альвы делают «орла крови», выворачивают Куренному ребра и вынимают опавшие, дергающиеся легкие, чтоб разложить их, как крылья.

И я даже не мог заткнуть уши.

Наверно, дальше я все-таки шел сам, потому что остался жив. Но путь вглубь леса мне не запомнился, а очухался я только тогда, когда меня окатили холодной водой. Захлебнулся, закашлялся и открыл глаза.

Мы были в лагере черных.

А дальше осталась только — кровь, кровь, кровь…

— Все помню, — хмуро ответил я. Альв, повинуясь кивку старшины, таким же мгновенным движением выдернул иглу из моей шеи, и онемевший позвоночник с явственным скрипом наконец-то обрел подвижность. Боль не возвращалась. Я затянулся папиросой и поднял глаза на Нефедова.

— Долго они что-то, — непонятно сказал тот, снова глядя на часы.

— Кто?

— Кто надо. Группа зачистки. А! Легки на помине…

Во двор влетела «полуторка», завывая мотором и страдальчески дребезжа всеми своими фанерными частями. Из кузова попрыгали люди. Рослые, плечистые как на подбор, в одинаковых черных комбинезонах без знаков различия, но при этом — все какие-то разные. Рассыпались по двору, привычно и умело осматривая каждый уголок. Недоумение мое росло.

— Что ищете, старшина?

— Кольку твоего. Винтореза ищем.

Несмотря на то, что улыбаться было больно, я рассмеялся.

— А вон там кто лежит тогда? Привидение? — махнул рукой в сторону альва, который коротко покосился на меня и снова уставился в спину лежащему бандиту.

— Там? — Нефедов глядел на меня и, похоже, думал о чем-то. — Ну пойдем, покажу тебе, кто там лежит.

Он подошел к Винторезу, я — шипя от боли поплелся за ним. Дышалось отчего-то с трудом, но в целом, нормально, бывало и хуже.

— Ласс, р'тисслар са,[8]- коротко приказал старшина, и альв, не переспрашивая, вынул еще одну иглу и всадил Кольке за ухо на всю длину. Меня передернуло, а он без усилия перевернул связанного на спину.

Я обомлел. Лицо Кольки-Винтореза отваливалось кусками. Кожа вспучивалась, ходила желваками, трескалась, а из-под нее… Во все стороны из-под этой треснувшей кожи топырились короткие шипы, точно у рассерженного ежа. На кончиках некоторых из них ворочались маленькие глаза, разглядывавшие нас с голодной тупой злобой. Существо дергалось, но не могло пошевелиться — видно, Ласс хорошо знал свое дело.

— Ч… ч-то это? — я сам не узнал своего голоса, который задребезжал и сорвался петушиным выкриком.

— Мангыс, — спокойно сказал за моей спиной Нефедов и чиркнул спичкой, — я же говорю — везучий ты, лейтенант.

— Он что… съел его?

— Взял. Но не целиком. А то, что осталось, сейчас мои ищут. Потому и не повезло твоему другу, ты уж извини. Мангыс ему мог и пальцем горло перерезать, да под руку ножик из американского сухпайка попался. А потом он за тебя взялся.

Старшина покачал на ладони мой «шварцметалл». Потом передернул затвор, и тот остался у него в руках. На землю посыпалась густая бурая ржавчина и куски пружины.

— Видал? Слепить на твой ствол Ржавое Слово ему было — как два пальца… облизать. А его бы «наган» не подвел. Подвело другое — что пытался себя вести как человек. На кой ему, сам подумай, тот револьвер сдался? Куда проще пальцем было тебя проткнуть. Тут он и прокололся, потому Ласс его взять и успел, воткнул свой стиалл куда надо. Вовремя мы…

— Как всегда, — пробормотал я. Пусто было в голове, пусто и холодно, и только одна мысль стучалась — что ж я Насте скажу, Сережкиной жене?

Они пришли тогда, когда семеро нас, остававшихся в живых, уже ни на что не надеялись. На моих глазах умер Пушок, когда альвы срезали с него все, что можно, оставив голые кости, и вытянули красные нити жил, накручивая их на заостренные колья. Потом обмяк на веревках Кузьмич, перестав страшно кричать и материться, весь дымящийся и черный от ожогов.

Хуже всего была музыка — непрерывная, монотонная, сводящая с ума мелодия. Под нее, пританцовывая, двигались наши палачи, сдирая кожу, подвергая нас, одного за другим, немыслимым мукам, которые могут причинять только черные альвы. У них были безжалостные руки и рысьи глаза.

И все же их караульные проглядели опасность.

Когда с деревьев, обступивших поляну, полетели костяные стрелы, я подумал, что это бред. Но черный, уже схвативший меня за подбородок, охнул и упал в костер. Потянуло горящей плотью. А из-за деревьев уже бежали — нет, умопомрачительно быстро двигались, скользили люди в пятнистых куртках, с обнаженными ножами в руках.

Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.