Сам Данилов теперь сидел прямо на асфальте и с наслаждением ел бутерброд с солониной, явно собачатиной, пользуясь минутой передышки. Он не отсиживался за чужими спинами, но сумел не получить ни одной царапины. Хотя основная роль в этом бою была отведена тем, кто сидел под защитой брони.

Приехавшее подкрепление подвезло и продукты и даже свежий хлеб. Хрен их знает, откуда они взяли муку, наверно трофеи из лагеря алтайцев. Так зачем же эти паразиты напали, если какая-то еда у них все-таки была?

Александр на секунду подумал, что от такого бутерброда не отказался бы Степан, но к нему судьба оказалась не так милосердна. Он погиб за полчаса до окончания сражения, застреленный снайпером, возможно, тем же, который убил старика Ключарева.

На секунду Саша попытался вспомнить, сколько раз это уже было с ним. Вокруг падали товарищи… и просто случайные попутчики, жуткую смерть принимали враги. Гибли те, кто был сильнее, ловчее, опытнее него. И в очередной раз смерть доказывала, что у нее есть определенное чувство юмора.

Жидкий всепожирающий огонь происходил от запланированной детонации боеприпаса объемного взрыва — авиабомбы повышенной мощности, которая была в тайне привезена из Ямантау вместе с тракторами, сеялками и бетономешалками. Его эпицентр был как раз в районе Горсовета. Но это они узнали уже тогда, когда бой был закончен. А в тот момент, выходя с территории завода, они были уверены, что фугас был ядерным, хоть и тактическим. И с готовностью шли не только в огонь, но и, как они считали, в радиоактивное пекло. Разве таких людей можно было одолеть?

Внезапно Александру на нос упала холодная снежинка. Он уже давно чувствовал, что даже у костра холодно, но только сейчас осознал, насколько.

Белые мухи. Они вернулись. И скоро их было уже видимо-невидимо.

— Вот это да, — присвистнул Кириллов.

— И чо? Мы живем в Сибири, а не в Калифорнии, — хмыкнул Слава Краснов. — Такое почти каждый год бывало. Нам же обмундирование дали.

— Да тут как бы зимнее не понадобилось. И как бы урожай не померз, — Данилов почувствовал, что трясется, как в лихорадке. Отчасти от слабого морозца — минус пять, не ниже, отчасти от стужи внутри. Сердцем он уже ощущал приближение зимы.

Как оказалось, город взорвали планово, без героизма и замыкания проводков зубами подрывника-смертника. Минирование проводилось под руководством Артура Войкова из Ямантау, имевшего опыт минирования. Заложенная на третьем этаже здания Горсовета слегка доработанная авиабомба взорвалась как тридцать тонн тротила в тот момент, когда в радиусе поражения находились почти все алтайцы. Этим все и объяснялось. Удерживать позиции, создавать очаги сопротивления в городе надо было до последнего, иначе враг мог что-нибудь заподозрить. И по этой же причине до последнего часа никого нельзя было ставить в известность о взрыве.

В огненном аду погибло больше половины врагов. Остальные были ранены и дезориентированы и стали легкой добычей для защитников, которые вышли из заранее устроенных в подвалах убежищ. Уж в том, как сидеть в убежища, опыт у них был громадный. Одновременно жители лояльных Подгорному деревень замкнули кольцо, не дав никому из них убежать.

Примерно половина алтайцев погибла, сгорела заживо или получила несовместимые с жизнью травмы при взрыве. Из оставшихся большинство из-за баротравм была не в состоянии оказывать сопротивления. Но повоевать и после применения чудо-оружия все-таки пришлось.

В полдень вдоль улицы Советской были выстроены в шеренги оборванные и израненные бойцы еще недавно грозной армии Сибаргопрома. Их окружала редкая цепь вооруженных автоматами бойцов ополчения.

С пленными сибагропромовцами обращались гуманно. Это тоже был категорический приказ Демьянова, и многие выполняли его очень неохотно — они охотнее бы отрезали им уши и носы. Им даже оказывали первую помощь… конечно, во вторую очередь. Сначала своим — раненых было много. На лето часть пленных определили жить в заводские корпуса, часть на уцелевший стадион. Зимой придется строить бараки. Хотя это уже на новом месте.

Все уже знали, что таким, как прежде Подгорный не будет, и им придется искать себе новое место для постоянного жительства. Город, где не осталось ни одного целого дома выше одного этажа годится для жизни, но не для гордого звания сердца новой цивилизации.

«Через много веков это место войдет в состав городской агломерации, которая вырастет вокруг будущей столицы, которую мы оснуем в другом городе, — подумал Данилов. — А до тех пор тут будут могилы героев и гранитный обелиск».

Пока они оставались почти одни в разгромленном и пустом Подгорном. Остальные во главе с Олегом Колесниковым и пошли добивать алтайцев в их укрепленном лагере к югу от города. С ними была вся техника, включая пять захваченных у врага танков, и огромную ораву деревенских мужиков, куда менее рафинированных, чем бывшие жители Академгородка. Это были те, кого удалось собрать добровольно и насильно в половине региона.

А половину бывших заводчан оставили охранять руины и пленных, которых было много, почти восемьсот человек. Данилов сам их полдня переписывал, составив карточку на каждого. Это были осколки социальной мозаики — от комбайнера до бывшего директора школы, от милиционера до бывшего зэка. Кто-то разговаривал с ним дерзко, но в основном смотрели как побитые собаки. Он, как было велено, спрашивал их про их жалобы и нужды, но делал больше, чем требовала формальная роль. Александр сам нашел для них побольше дров и теплых одеял, сам уговорил врача осмотреть нескольких из жалобщиков получше, пообещав бакшиш от себя.

Утром пленных — тех, кто был здоров — выгнали на работу.

«Всегда мечтал побыть рабовладельцем, — усмехался при этом Тимофей. — Сидеть себе в шезлонге, потягивать пивко, леща жевать. А картошку пусть копают афромериканцы. Ну почему так всегда нельзя, а?»

Они, надзиратели, работали с ними вместе в качестве бригадиров, но автоматы держали при себе и соблюдали дистанцию. Хотя оба эксцессов не было. Была пара случаев разборок среди самих пленных и попыток отнять чужие пайки, которые пресекли быстро и жестко.

Еще им предстояло хоронить убитых. К счастью, у них были целых два экскаватора и бульдозер. На этот счет был строгий приказ похоронить все павших в бою в братских могилах, не делая различия ни для бойцов и командиров, ни для солдат двух разных сторон. Приказ, вызвавших много споров и ворчания.

Когда ямы были закончены и засыпаны, Данилов сам вырезал временную табличку, вспомнив свои навыки резьбы по дереву, которые приобрел в долгие месяцы вынужденного одиночества в поселке Рассвет, и покрыл ее лаком. Он, выросший в годину смуты и разврата, не мог подобрать иные слова, кроме шолоховских. На будущее нужен будет памятник, отлитый в металле или вырезанный в камне, подумал он, но это уже было не по его части.

— Будь проклята война, — переговаривались они в перерывах, когда не ревела землеройная техника.

— Нет. Будь проклят Мазаев, который заставил нас убивать своих братьев. Надеюсь, он, сука, будет подыхать долго.

— Будь прокляты кровопийцы-буржуи, которые все это начали, — это, конечно, сказал Краснов.

Его Колесников, уводя своих бойцов, назначил старшим над лагерем военнопленных, и он относился к этой роли со всей серьезностью, хоть и иронизировал: «Говорят некоторые заблуждающиеся личности, что каждый большевик — это генетический вертухай. Значит, у меня получится».

Данилова он сразу же отчитал за его «формальный гуманизм» и запретил приближаться к лагерным корпусам.

«Тебя зарежут — полбеды, а вот за массовый побег мне майор голову оторвет. Он меня назначил, а не Змея, и не зря. С этой публикой надо построжее. Так что сиди и помни, что инициатива наказуема».

Александр вспомнил, что суровый коммунар всегда багровел, когда кто-то… например тот же Фомин, при слове коммунизм упоминал ГУЛАГ. Но в душе он скорее всего не злился, а расстраивался как ребенок. Что для его друга чистая и светлая идея ассоциировалась с тюремной баландой и узколобыми шариковыми из черных подвалов. Не с космическим лифтом и орбитальными городами, а с Королёвым на Колыме.