Шок. По-другому не назвать то, что они почувствовали. Взрыв, который они без рассуждений посчитали ядерным — он и вправду был на него похож — сравнял с землей половину Подгорного.

В центре города ни одно здание больше не заслоняло обзор. Там, в радиусе примерно трехсот метров от места закладки фугаса сгорело все живое и неживое, все кроме камня и бетона.

От поверхности поднимался пар и дым. Повсюду горели огни пожаров и пожарчиков.

В северной части города, куда они вступали — в частном секторе — взрывная волна била стекла, рвала барабанные перепонки, сбивала с ног. Этого было недостаточно, чтоб убить, но достаточно, чтобы вывести из строя на десять-пятнадцать минут. Но именно этих минут хватило.

Практически в молчании, обмениваясь лишь редкими знаками, бойцы с завода — тридцать отделений — бегом в полный рост пролетали двор за двором, улицу за улицей и крошили в капусту все живое, только успевая менять магазины. Копеечные рации с крохотным радиусом действия по-прежнему были при них, обеспечивая постоянный радиообмен, который, впрочем, был очень скупым.

Своих тут не было. Свои знали о том, что придет огонь. На улицах в тот момент находились только сибагропромовцы, которые могли ожидать огня снайперов, но не ожидали взрыва боеприпаса такой мощности у них под боком.

Чуть южнее, на расстоянии километра от вероятного эпицентра, разрушения были еще значительнее. Здесь осталось целым только здание школы. Одноэтажные дома стояли без крыш, некоторые развалились. Но даже находившиеся в с виду не пострадавших домах враги получили серьезные баротравмы и вышли из строя надолго. Но даже раненые не могли надеяться на пощаду.

Ополченцы догадывались, что сейчас происходит в северном лагере алтайцев, огни которого они видели из окон завода, где было не меньше тысячи человек. Там был ужас и трепет, там вчерашние победители еще не понимали, что их товарищам в городе нужна помощь, что тех убивают. Но они придут в себя, а у них там были и танки.

Попадались и враги, оставшиеся на ногах. Обожженные, с лицами, покрытыми запекшейся кровью, они не пытались оказать сопротивления и часто не понимали, что происходит. Их тоже убивали на месте. Даже если — контуженные и дезориентированные — они стреляли по ополченцам, то почти всегда мимо.

Только возле больницы они столкнулись с большой групп врагов, сохранивших оружие и пробиравшихся неведомо куда… наверно, те и сами не знали. Завязалась перестрелка, но быстро закончилась. Все бойцы противника были мертвы.

Дойдя от завода до школы, ополченцы потеряли всего человек тридцать, убив… Александр даже отдаленно не представлял, сколько. Он делал все как машина, как робот, не задумываясь над смыслом. И так же делали остальные.

Попадалась из выведенная из строя бронетехника. Данилов сам видел возле школы два огромных, как мертвые слоны, танка Т-80. Из башни одного свешивался мертвый танкист в черном подшлемнике — сам черный, как эфиоп.

Недавние осажденные шли в южном направлении, кромсая то, что осталось от армии алтайцев, как горячий нож — масло. Но чем ближе к центру, тем меньше становилось живых, и тем сильнее были обезображены мертвые.

Они добивали тех, кто еще шевелился. Им будет это сниться каждый день. Либо посылали прощальную пулю в голову, либо кололи примкнутым штык-ножом, а то и просто били прикладом. У всех идущих по колено в крови лица были словно сведены судорогой. Но они знали, что у них нет возможности брать пленных. Врагов было все еще гораздо больше, чем их самих.

«Когда-нибудь на старости лет мы поплачем и покаемся. Но пока мы должны победить», — сказал Богданов перед боем.

Тем, кто лежал неподвижно, но выглядел неповрежденным, они тоже добивали, словно боролись не с людьми, а с ожившими мертвецами.

На углу Советской и улицы Ленина к ним присоединились другие — вылезшие из тоннелей под обреченным городом. Радость на лицах этих людей, в командире которых Саша узнал Масленникова, показалась Саше неуместной. Радоваться было рано. Но если ты просидел не один день в душных катакомбах, наверно, это счастье — увидеть свет.

Звук приближающихся моторов застал их врасплох. Но, к удивлению Данилова, люди Масленникова никуда не бежали.

В город с юго-запада вступали танки. Но уже свои.

«Так вот она где была, техника-то. Ждала своего часа».

Но для встречи с цветами сейчас было не время. Как пояснил Змей своим подрастерявшимся подопечным, с трудом разбиравшимся в хаосе боя, с севера как раз подходили оправившиеся от потрясения алтайцы, заняв опустевший завод.

Надо было забрать его обратно, а их убить.

Хранить молчание было больше незачем, да и невозможно. Поддержанные бронетехникой… или сами ее поддерживая… ополченцы развернулись и пошли в атаку, и им нечем было себя укрепить, кроме старого и вечного русского мата. У них не было лозунга или клича, который мог бы сплотить их и повести вперед. «За Родину!», «Банзай!» — это достояние уже сформировавшихся общностей. А из них пока только выкристаллизовывалось новое общее. Но теперь у них была общая ненависть. Они шли и костерили весь белый свет на чем тот стоит. Даже те, кто до этого таких слов избегал.

И словно в ответ на их богохульства с неба ударил сплошным потоком ливень.

Все случилось внезапно. Минуту назад они были на коне. Занимали улицу за улицей. Подравнивали под ноль последние огрызавшиеся огнем дома, превращали этот долбанный Подгорный в Сталинград. По всем правилам военной науки, при поддержке пехоты выкуривали гранатометчиков из подвалов и их крысиных лазов, которые новосибирцы нарыли под всем городом.

Нельзя сказать, что Бесфамильный ничего не предчувствовал. Но на войне тяжело отличить предчувствие от простого мандража, и тот, что слишком часто верит предчувствиям, называется трусом. Но тот, что им не верит никогда, часто долго не живет, такие дела.

— Лёха, они драпают! — уже не боясь радиоперехвата, открытым текстом шпарил Вован Зацепов, — Бегут так, что жопа сверкает. Вышли к мэрии. А на севере к станции… Там еще с фабрики постреливают, но жидко.

Это означало, что стальное кольцо сжималось вокруг последних очагов сопротивления. С новым командиром мотострелков они находили общий язык лучше, чем с бандитом Черепом. Тот умел только гнать людей на убой. Не самый бесполезный талант, кстати. То, что для солдата верная смерть, для полководца — шахматный размен: потерять сотню вооруженных автоматами крестьян, но сохранить бесценный танк, который поможет взять еще один рубеж.

Тратить столько времени на штурм городишки, который винтовочная пуля пролетает из одного конца в другой — это смешно. Хорошо, что комедия закончилась.

Правда была в том, что у Зацепова, бывшего командира ОМОНа из Дмитрова были в основном просто стрелки без приставки «мото». Половину своего автопарка они потеряли еще на подступах к городу.

Поэтому пехота не всегда успевала за танками, и Бесу часто ждать, а иногда и отходить, когда плотность выпущенных по ним ракет из ПТРК была слишком высокой.

Но это уже было не важно. Они победили. На этот раз уже он должен был удерживать пехоту, чтоб она не лезла вперед.

Оборона новосибирцев уже не прогибалась, а треснула и лопнула по швам.

Но почему он в это не верит? Откуда, блин, ощущение, что он снова малолетний сопляк, сбежавший из приюта, а на него идет, перешагивая через битые кирпичи, сумасшедший мужик в рваном пальто?

Бомжей бояться глупо. Они еще трусливее, чем бродячие собаки. Бес был сильным подростком, и думал, что может дать по рогам любому из них. Поэтому сам нарвался на этого. Хотел покуражиться. Но бездомный, сидевший над закопченной кружкой, почему-то не убежал, когда Лёха кинул в него первый камень, сопроводив свой бросок смачным ругательством. А вместо этого повернулся и пошел на него, ускоряя шаг, вперив в мальчика забыченные глаза наркомана, с половинкой кирпича в руке.

Лёха тогда единственный раз за свою взрослую жизнь обмочил штаны и единственный раз убежал. И на всю жизнь в нем засел страх перед тем, кто не боится смерти, потому что уже мертв. Если не телом, то разумом.