После удаления фамилии Багратионов из Грузии на плечи российского имперского правительства легла вся тяжесть управления этой страной и теми закавказскими «провинциями», которые включались в состав империи после 1801 года. Прежде всего требовалось выработать основные административные принципы.

Цицианов был сторонником жесткого стиля. В докладе на высочайшее имя от 13 февраля 1804 года он писал: «Природа, определившая азиатские народы к неограниченной единоначальной власти, оставила на них неизгладимую печать свою. Против необузданности и упорства нужны способы сильные и решительные. Кротость российского правления почитают они слабостью и разными пронырствами укрываются от гонения законов, хвастают ненаказанностью порока… Слово закон не имеет для них никакого смысла и что они стыдятся повиноваться капитан-исправнику родом и чином не знатному. Для них все ново, для нас все странно; недостаток переводчиков усугубляет затруднение; судья и проситель не понимают друг друга, и оба остаются недовольными»[338]. Он предложил занять пост губернатора Тучкову, а когда тот отказался под предлогом несклонности к гражданской службе, объяснил: «…Грузины — народ военный, и обстоятельства и положение сей земли требуют, чтоб управляющий оной был человек военный…»[339] В то же время Цицианов вовсе не полагался на одну грубую силу. Он осознавал важность символов. Так, например, в 1805 году он лично составил церемониал представления императорской грамоты о принятии в подданство Шекинского ханства. Возглавлять шествия должен был «один почетный бек, и за ним 50 человек татар и армян по 2 в ряд». Далее шел взвод солдат, потом — четыре офицера и за ними — главный русский воинский начальник в ханстве — майор Тифлисского мушкетерского полка Ребиндер. Саму грамоту нес батальонный адъютант, а замыкал кортеж взвод пехоты. На пути движения кортежа устанавливались «боковые патрули из егерей от средины на 20 шагов и друг за другом в 8 шагах». «Когда сей кортеж будет подходить за 50 сажен к Нухе, тогда из крепости холостыми картузами из всякого орудия сделать по 10 выстрелов для салютации весьма редко; на воротах города играть городской музыке на трубах и в литавры бить до тех пор, как войдет в диван-ханэ майор Ребиндер с грамотой». Грамота и рескрипт императора должны были публично зачитываться на русском и арабском языках, после чего документы торжественно вручались Селим-хану. Во всех мечетях города должны были совершиться пять молитв «за здравие Его императорского величества всемилостивейшего Государя Императора Александра Павловича и всего Императорского дома». После окончания церемонии кортеж в обратном порядке возвращался к месту расквартирования войск[340].

Важной чертой Цицианова как администратора являлось то, что он трезво оценивал возможность проведения той или иной административной реформы. Ему было понятно: нельзя внедрить новую правовую систему одним росчерком пера, даже пера царского. Он открыто заявил Александру I, что «законы долженствуют изгибаться по нравам, ибо сии последние едиными веками, а не насильственными способами преломляются»[341]. Здесь мы сталкиваемся с явлением, довольно распространенным в административной практике России: более или менее выраженным противостоянием центральной и местной власти при решении вопросов управления или законодательства. Чиновники в Петербурге склонялись к «теоретизированию», составлению стройных схем без четкой связи с местными реалиями. Их коллеги на имперских окраинах, не отрицая основных принципов предлагаемых реформ, видели нереализуемость многих положений. Н.Дубровин, изучавший процесс внедрения российских процессуальных норм в Закавказье, имел все основания писать: «Судопроизводство со всей форменностью русского законоположения было дико для грузинского народа, не вселяло к себе никакой его доверенности, и все обитатели искали суда и расправы у одного только главноуправляющего, т. е. у верховного лица, сообразно прежнему обычаю. Закоренелые предрассудки заставляли жителей всех мест Грузии стекаться в Тифлис, и хотя главнокомандующий, резолюцией на прошении, отсылал просителя в суд, но тот вовсе не являясь туда, вторично обращался к главнокомандующему с той же просьбой и довольствовался его решением, даже и тогда, если бы оно заключалось в двух словах: прав он или виновен»[342].

11 июля 1805 года Чарторыйский высказал мнение в пользу того, чтобы разрешить дагестанским и закавказским ханам приезжать в Санкт-Петербург или направлять депутатов с подношением дани. Таким образом в столице надеялись достичь «большего к себе расположения» восточных владык. Цицианов же увидел в этом серьезную опасность «умиротворения» края, поскольку поднаторевшие в интригах ханы и их приближенные, пользуясь медлительностью почтового сообщения между Кавказом и Петербургом, могли запутывать дела до крайней степени. Хан мог в любой момент сослаться на мнимое или неосторожное распоряжение столичных чиновников, а главнокомандующему пришлось бы вступать в каждом таком случае в долгую и утомительную переписку. Не стоит и говорить о неизбежном потоке жалоб, который обрушился бы на представителей коронной власти на Кавказе и который потребовал бы соответствующей реакции. Цицианов ответил Чарторыйскому «разочаровывающим» письмом: «Сближение новопокоряющихся народов с нравами российскими не может совершиться от позволения ежегодно возить дань в Санкт-Петербург потому, что нравы и обычаи так легко не приобретаются и не переменяются, и шестимесячное пребывание персиянина в Санкт-Петербурге недостаточно переменит в нем склонность к неправильному стяжанию имения, не может поселить в него любовь к ближнему и истребить в нем самолюбия, коему он приносит в жертву не только пользу общественную или пользу ближнего, но и нередко и самую жизнь сего последнего, буде он его слабее, ни о чем так не заботясь, как о собственной своей пользе и прибытке. Разность веры много препятствует магометанину подражать нашему обычаю и нраву; и будучи воспитан в правилах своей веры, он приучается от мягких ногтей презирать все то, что идет от христиан, почитая нас врагами своей религии, а у врага непросвещенный человек никогда перенимать не станет». Далее главнокомандующий уверял главу внешнеполитического ведомства, что прорусская ориентация тамошних владык объясняется не их симпатией к России, а исключительно страхом перед персами[343]. О своих политических партнерах генерал был самого невысокого мнения: «Кто может исчислить персидские обманы (курсив наш. — В. Л.), бесстыдство, коварство и самую измену, о грудным молоком в ханов здешних вливаемые?! Требуя шелком приношение от Селим-хана (текинского. — В.Л.), можно, наверное, ожидать и слышать от него предлогами невзноса оного неурожай, дождливое лето, вредное для червей, стужу, повредившую тутовые деревья, и прочее. Какое же из сего обмана истекает затруднительное последствие? С одной стороны, исследование и изобличение ханов несовместное с достоинством империи; наказание же, хотя и выговором, еще менее прилично; с другой стороны, он в обмане укореняется и кичится персидской хитростью; они сим называют обман, почитая, что всегда могут обмануть европейца этой неизученной хитростью персидской…»[344]

Прочитавшему эти строки легко понять, почему Цицианов постоянно напоминал ханам об их неравноправном положении, причем делал это без особой деликатности. Так, он отказал уцмию Каракайтагскому Али-хану в отправке посла в Санкт-Петербург, присовокупив, что он сам облечен достаточными полномочиями для того, чтобы вести дела с местными владыками[345]. Цицианов понимал, что военных ресурсов у него явно недостаточно для того, чтобы своевременно реагировать хотя бы на наиболее опасные случаи проявления своеволия владетелей, уже принявших подданство, или на дерзкие, с его точки зрения, поступки независимых ханов. Поэтому он старательно и последовательно внушал Кавказу мысль о тождественности его слов и дел. Всякий, вызвавший гнев главнокомандующего, должен был понимать, что письмо с угрозами — не только и не столько документ, сколько передовой отряд войска, которое уже движется, чтобы сурово и неотвратимо покарать ослушника. Единственный способ не допустить кровопролития — постараться как можно скорее выполнить все требования. В послании Шерим-беку, правителю Самуха (на северо-западе Азербайджана), Цицианов потребовал немедленно выдать бежавших из Гянджи сыновей Джавад-хана: «…Им худа не будет сделано. Если бы отец их послушался меня и отдал бы мне крепость, то он остался бы здесь ханом навеки. Оставьте все персидские обманы и знайте, что вам меня не обмануть. Приезжайте тотчас с покорностью ко мне и привезите детей ханских, тогда я приведу вас к присяге и приведу в подданные Его величества. А если вы замедлите, то я вас на земле и в воде найду. Вспомните только то, что я слово свое держать умею; сказал, что царскую провинцию сокрушу, и сокрушил; сказал, что царскую фамилию, раздирающую Грузию, из Грузии вывезу, и вывез; сказал, что Ганжу возьму, и взял…»[346] Шерим-бек поспешил выполнить все требования главнокомандующего. Такую позицию Цицианова поддерживал и император Александр I. В рескрипте от 26 октября 1803 года он писал: «…для утверждения в тех краях должного уважения к Российской империи попускать не надобно, чтобы тамошние владельцы дерзали играть принятыми с нами обязанностями… С занятием Баку и Сальян жребий прочих ближайших к России прибрежных мест на Каспийском море уже в руках наших находиться будет»[347].