Нелишним будет заметить, что на войне зарабатывались не только чины и ордена. По свидетельству Л.Н. Энгельгардта, один из участников польских кампаний 1792—1794 годов, полковник Древич, был пожалован населенными имениями, и, «кроме того, он чрезвычайно обогатился во время своих действий в Польше»[128]. Это вовсе не означает, что офицеры грабили дома в городах после штурма. Просто они за бесценок скупали то, что приносили в лагерь их подчиненные, и это не считалось чем-то зазорным. Участник Русско-турецкой войны 1787—1791 годов писал в своих воспоминаниях, как после неожиданной стычки казаков с неприятельской конницей «убитые турки раздеты были донага, и у нас в пехотном авангарде сделалась ярмарка: оружие разного рода, конские богатые уборы и лошади продавались за ничто»[129].

Польская кампания 1794 года стала звездным часом Цицианова. Для военного человека неоспоримым признаком такового являются боевые награды и известность. За несколько месяцев Павел Дмитриевич получил ордена Святого Владимира 2-й степени, Святого Георгия 3-й степени, золотую саблю с алмазами и надписью «За храбрость». Все эти три награды тогда были новыми и потому считались «модными». Орден Святого равноапостольного князя Владимира, разделенный на четыре степени, Екатерина II учредила в 1782 году. В начале своего существования орден был особо желанной наградой. Еще в начале XIX века обладателей золотого креста, покрытого красной финифтью с черной каймой по краям, знали поименно; он составлял достойную конкуренцию по «почетности» Святому Георгию. Звезда была восьмиконечной с золотыми и серебряными лучами. В середине ее на черном круглом поле имелись крест и буквы С.Р. К.В. («Святой равноапостольный князь Владимир»). В списке орденов по старшинству (от низшего «Станислава» 3-й степени до высшего «Андрея») эта награда занимала высокое седьмое место из семнадцати. Военный орден Святого великомученика и победоносца Георгия также учредила Екатерина II специально для награждения чинов армии и флота за боевые заслуги. Но поскольку «не всегда верному сыну отечества такие открываются случаи, где его ревность и храбрость блистать может», к этой награде (4-й степени) могли представить за 25 лет беспорочной службы в полевых войсках или за 18 морских кампаний. Орденским знаком стал крест из белой эмали с изображением святого Георгия на коне в центре, крепившийся на ленте из трех черных и двух оранжевых полос, символизировавших огонь и пороховой дым. Крест 3-й степени носили на шее, а 4-й — в петлице или на левой стороне груди. О весомости этой награды говорит тот факт, что ее, например, получил контр-адмирал Л.П. Гейден, командовавший русской эскадрой в сражении при Наварине в 1827 году. В царствование Екатерины II за боевые заслуги стали также награждать золотым оружием (саблей) с надписью «За храбрость» с темляком из георгиевской ленты. Дополнительным «генеральским» украшением сабли являлись бриллианты.

По обычаям того времени успешных полководцев наделяли земельными угодьями и населенными поместьями. За Польскую войну генерал-майоры получили по пятьсот душ крепостных, а генерал-поручики — по тысяче. Награда Цицианову оказалась просто-таки исключительной: ему пожаловали полторы тысячи крестьян в Минской губернии. Это означало, что Павел Дмитриевич превратился в настоящего магната. Владельцы более пятисот душ считались крупными помещиками. Произошло пожалование будто бы таким образом: рассматривая список награждаемых военачальников, императрица поставила единицу перед цифрой 500 напротив фамилии Цицианова, сказав при этом: «Он служил лучше многих генерал-поручиков»[130]. Произносила ли в действительности Екатерина II эти слова при награждении Цицианова, или они приписаны ей молвой — сказать точно не возьмется никто. Однако факт особого выделения заслуг нашего героя налицо. А.А. Безбородко в письме С.Р. Воронцову о пожаловании имений отличившимся при подавлении Польского восстания сообщает, что Цицианову дали 1224 души, больше, чем другим лицам в том же чине (И.И. Моркову была пожалована 1000 душ, В.С. Попову — 1175, Ю.И. Поливанову — 653, И.П. Горичу — 1000, И.И. Исаеву — 800, В.И. Милашевичу — 853, А.И. Хрущову — 716, Л.Л. Беннигсену — 1075, П.С. Ланскому — 900, А А Воеводскому — 395, Слизову — 389). Действительно, Цицианов получил больше, чем некоторые генерал-лейтенанты (А.П. Денисов, П.А. Исленьев и И.Г. Шевич — по 1000 душ, П.И. Турчанинов — 974)[131]. Впрочем, владел огромным поместьем бездетный и неженатый Цицианов недолго. Получив впоследствии назначение на Кавказ, он продал недвижимость, рассчитался с кредиторами (иметь долги, в том числе и немалые, считалось для дворян того времени делом обычным, если не обязательным). Оставшуюся солидную сумму он отдал своим братьям.

Щедрые награждения после Польской войны во многом объяснялись тем, что Екатерина II придавала огромное значение решению «польского вопроса». Взятие Варшавы и последовавшая затем ликвидация самого королевства, некогда боровшегося с Московией за гегемонию в Восточной Европе, считались тогда событием не менее великим, чем завоевание Восточной Прибалтики Петром I в начале XVIII столетия. Это была «последняя точка» в процессе «собирания русских земель», начатого еще при московских князьях. А.В. Суворова императрица произвела в фельдмаршалы, причем «обойденными» в чине оказались сразу девять генерал-аншефов, в том числе такие тогдашние знаменитости, как И.П. Салтыков, Н.И. Салтыков, Н.В. Репнин, Ю.В. Долгорукий, А.А. Прозоровский, М.Ф. Каменский[132].

Еще более важным результатом Польской кампании было признание Цицианова в обществе. В 1794 году его отметил сам великий Суворов, написавший в одном из своих приказов перед штурмом Варшавы: «…сражаться решительно, как князь Цицианов». Дорогого стоила и оценка действий Цицианова всесильным тогда канцлером Александром Андреевичем Безбородко, писавшим князю С.Р. Воронцову о впечатлении, которое произвел разгром отряда Грабовского. При этом фаворит императрицы особо отметил, что была разбита не толпа вооруженных мужиков, а регулярная армейская часть[133]. Петр Васильевич Завадовский, очень влиятельная персона эпохи Екатерины II, фаворит императрицы, подвергшийся опале при Павле I и приближенный ко двору после воцарения Александра I, министр народного просвещения в 1802—1810 годах, писал князю С.Р. Воронцову 2 сентября 1794 года: «Знавал ли ты князя Цицианова, который теперь генерал-майор? Он в теперешней Польской войне многими победами отличается»[134]. Таким образом, будущий герой Кавказа не только стал обладателем сказочных богатств, но прочно попал в историю, ибо внимание великих людей и их запоминающиеся фразы производят поистине волшебный эффект — образ человека в глазах современников и потомков приобретает оттенок бронзы. Газеты в те времена еще не стали главным средством распространения информации. С этими задачами успешно справлялась устная и письменная молва, выражавшая общественное мнение, в котором Цицианов выглядел бравым военачальником, не терявшимся в трудную минуту. Можно смело сказать: о князе с нерусской фамилий узнала вся Россия!

Польская кампания обогатила Цицианова боевым опытом, выдвинула его в первые ряды отечественной военной элиты. Он получил своеобразный «мастер-класс» от полководцев, многое повидавших на своем веку. Хорошей школой для будущего главнокомандующего на Кавказе стало общение с Н.В. Репниным. Во-первых, это был один из опытных администраторов екатерининского царствования, сумевший сделать карьеру, оставшись незапятнанным разного рода «неприличиями». Во-вторых, он всегда проявлял заботу о войсках, даже если таковая и мешала «блистать» рапортами о быстрых маршах и решительных победах. Историки отмечали «присущую ему организаторскую способность, которая проглядывается в самых незначительных его распоряжениях. Сбережение людей, заботы об их продовольствии, об удовлетворении их жалованием, амуницией и т. п. не дают ему ни минуты покоя…». Несмотря на успешные действия как на поле брани, так и на дипломатическом поприще, «князь Репнин не пользовался особенным благоволением императрицы, впрочем, щедро его награждавшей; в век фаворитов, случаев, человек, достойный по правам рождения и образования играть одну из первых ролей, естественно должен был стоять несколько в тени, хотя это и был век Екатерины. Причины неособенного расположения императрицы к Репнину, кажется, лежали в основе его характера и в складе его образования. Твердый и решительный там, где облекался полномочием, Репнин являлся другим человеком при дворе, в Петербурге в сношениях с людьми случая и фавора: такому сильному уму, каков был у Екатерины, не могла нравиться такая уклончивость, признак натуры слишком мягкой. Князь Репнин в совершенстве владел французским, немецким и итальянским языками; многократно и подолгу бывал в Западной Европе… приобрел ту общительность и приветливость, коими он резко отличался от своих русских современников…»[135].