То, что в Варшаве повстанцы без особых усилий захватили власть и обезоружили гарнизон, не может не вызвать удивление, поскольку само по себе «возмущение» ни для кого не являлось тайной, о нем судачили на всех углах. Русский торговец А. Павлов, приехавший в марте 1794 года по делам в Гродно, узнал от местных жителей о предстоящих событиях. Поляки рассчитывали, что две роты Ревельского пехотного полка, составлявшие тогда Гродненский гарнизон, не смогут оказать серьезного сопротивления, и были крайне огорчены, когда в город вступил эскадрон Ингерманландского карабинерного полка. Торговец перевез свои товары в надежное место и сообщил о настроениях горожан командиру эскадрона, а тот, вероятно, — Цицианову, который, как мы увидим, внимательно следил за событиями. 25 апреля полковник Дистрело сообщил Н. Репнину о том, что практически все население северной части Великого княжества Литовского склоняется к бунту[96].

Еще в сентябре 1793 года Павел Дмитриевич Цицианов получил чин генерал-майора, означавший безоговорочное включение его в состав отечественной элиты. Это — поворотное событие в его военной и государственной карьере. Лица, пребывавшие в «предшествующих» чинах, рисковали затеряться в реляциях. Удача в какой-либо военной операции становилась удачей прежде всего начальника того соединения, которое в ней участвовало. Чаще всего победу приносили своевременные распоряжения полковников, или, как тогда говорили, «частных командиров», но в представлениях высших эшелонов власти героем все равно признавался генерал. Другими словами, отобрать лавры победителя у генерала было гораздо труднее, чем у полковника.

В конце XVIII столетия генералов было так немного, что служилый народ знал их в лицо, а неслужилый издалека определял их высокий статус по количеству и суетливости сопровождавших лиц. Другим важным признаком «особы первых четырех классов» являлся размер так называемого «поезда» — количества экипажей, ибо одним из наиболее важных преимуществ являлось право иметь более значительный обоз. Вблизи генералов узнавали по орденам: если видели «Анну» 1-й степени, то это точно был «их превосходительство», поскольку полковникам полагались знаки отличия рангом пониже. Генеральский мундир отличался от офицерского золотым шитьем в виде гирлянд лавровых листьев. Различались чины по ширине и количеству гирлянд: генерал-майору полагалась одна гирлянда, генерал-лейтенанту — две, генерал-аншефу и генерал-фельдмаршалу — по две с половиной. Чтобы чины первых двух классов «сияли» во все стороны, у них имелось дополнительное шитье по швам рукавов и спины. Правда, в 1796 году шитье отменили, из-за чего различие между генеральскими и офицерскими мундирами стало менее заметным. Утешением стало введение витого золоченого эполета на правом плече.

Надо сказать, что русское командование всех уровней в целом оказалось не готовым к столь неблагоприятному развитию польских событий. Воинские части были разбросаны по городкам и местечкам; сделано это было «для удобства продовольствования»: не требовалось организовывать перевозку провианта и фуража, у интендантов не болела голова по поводу сбора, учета и хранения запасов. Концентрация войск в Литве и Польше затруднялась еще тем обстоятельством, что в 1793 году край охватила сильнейшая засуха и следующей весной ощущался дефицит продовольствия, а с сеном была просто беда. Однако в условиях мятежа поротное или даже повзводное деление полков могло иметь катастрофические последствия. Во-первых, из-за отсутствия технических средств связи собрать все силы в один кулак оказывалось очень непросто.

Во-вторых, солдаты и офицеры рисковали быть перебитыми или плененными превосходящим по численности противником. Беспечность проявили и командиры некоторых частей, что позволило восставшим в первые дни добиться заметных успехов. Но концентрация войск — альфа и омега в «правильной» войне — не являлась бесспорным преимуществом, когда речь шла о народном восстании. Сбор взводов и рот под полковые знамена означал, что десятки пунктов, где ранее находился ясно видимый и грозный символ коронной власти — воинский отрад, оказывались вне зоны правительственного контроля и потому легко становились «гнездами мятежников». Кроме того, каждое передвижение войск народная молва превращала в паническое бегство, что способствовало поднятию духа повстанцев. Именно этими соображениями руководствовался, например, полковник Деев — командир пехотного батальона, располагавшегося недалеко от Вильно. В своем рапорте он указал, что не двинулся навстречу двум карабинерным полкам, шедшим из Риги, чтобы его уход не был воспринят как отступление и бунт не разросся бы до неимоверных размеров[97]. Впрочем, настроения в польском обществе тогда были различны. Если шляхтичи, представители духовного сословия были воодушевлены идеей восстановления независимой Польши, то большая часть крестьянства не особо рвалась в бой. Имеется свидетельство жителя местечка Сморгонь о том, как формировалось тамошнее ополчение. Представители революционного правительства приказали всем мещанам и селянам изготовить пики и выйти с таким вооружением навстречу русским полкам. Для того чтобы не было ослушников, в центре местечка поставили виселицу. Однако, когда правительственные войска появились, ополченцы побросали пики в огонь и разошлись по домам[98].

Цицианов оказался едва ли не единственным из генералов, не оплошавших в начале Польского восстания. На этот счет сложилось прочное мнение даже в глухой провинции. В первых числах июня 1794 года графу А.Р. Воронцову писал его знакомый Н.А. Львов из Вышнего Волочка: «В Варшаве сделался бунт; ночью по выстрелу пушки солдаты и мещанство бросились резать наших без исключения. Игельстром, Апраксин, Зубов и еще кой-кто ушли в Пруссию и спаслись с 500 человеками. В Варшаве солдат и людей барских (сторонников так называемой конфедерации, собранной в городе Баре. — В. Л.) перерезано более 3000. Фан Сухтелен и Боур взяты в полон; вся наша артиллерия, деньги и бумаги; о Бюлере и об Аше, так как и о всем министерстве (российском посольстве. — В.Л.) и слуху нет. На другой день генерал-провиантмейстер Новицкий, собрав наши войска, около города стоявшие, вошел в Варшаву, отбил 20 наших пушек и несколько денег. В тот же день в Вильне поляки окружили живущих в городе генералов, штаб- и обер-офицеров взяли в полон (сии все посажены в монастыре в Вильне), перерезав караул в 220 человек состоявший. Тут взяты генерал-майор Арсеньев, подполковник Языков, других не помню; а когда собрались на помощь войска из уезда, то нашли, что все паромы обрезаны. В Гродне генерал-майор Цицианов лучше всех сделал: он окружил город, сказал им, что видит в оном некоторое возмущение; что если против Костюшки они ополчаются, он идет с ними; но до приближения неприятеля должны они сложить оружие, или он их сожжет. И они все сдались…»[99]

Имеются и другие свидетельства, дающие основания полагать, что Цицианов в первые дни восстания был одним из немногих, кто сохранил бодрость духа. Главнокомандующий же князь Репнин, напротив, явно растерялся. Это видно из его письма И.П. Салтыкову после известия о пленении Арсеньева: «Теперь вы уже о всех, наших несчастиях известны несомненно; они, так сказать, не несчетны. Вы все еще рассчитываете на наши войска в Литве и мне пишете, что я назначен ими командовать; но их уже нет ни клочка: может быть, только куда не есть укроются, а куда — того и придумать нельзя; следовательно и распоряжаться некем и даже выручать некого. Никто еще такой армии в команду не принимал, в которой даже знать нельзя, где и самому быть»[100]. Однако постепенно Репнин успокоился и стал отдавать разумные распоряжения. Он справедливо полагал, что для борьбы с польскими инсургентами обычная тактика малопригодна. На «малую» войну, развернутую поляками, по его мнению, следовало отвечать быстрыми действиями, а не сложными эволюциями, обычными для «правильных» сражений. «Господа тактисты (тактики. — В. Л,) почитают делать свою войну против взбалмошенных поляков так, как против регулярных войск она делается; их из этих мыслей выбить нельзя. Здесь же не войска, а ветер, и должно без всяких мудростей: где ближе скопище случится — то и бить, глядя только, чтобы коммуникацию свою сберегать, а за дальними отнюдь не гоняться»[101]. Еще одну меру предосторожности в борьбе с неприятелем предложил Цицианов. Он старался избавиться от тех частей, где служило много поляков. Особенно это касалось легкой кавалерии. Павел Дмитриевич писал Репнину: «Мне их употреблять нельзя как подозрительных и опасных людей; почему лучше желаю иметь меньше у себя людей, нежели водить с собой предателей или, по крайней мере, беглецов, которые о всей внутренности нашей, перебегая, неприятелю рассказывать станут»[102]. Накопленный боевой опыт и природные воинские дарования позволили Цицианову избежать плена. Один из польских офицеров Гродненского гарнизона в своем письме к жене, находившейся в Варшаве, неосторожно расхвастался будущими победами над москалями. Как только нашему герою доложили о подготовке мятежа, он, не дожидаясь ничьих распоряжений, приказал всех поляков-офицеров взять под стражу[103].