Однажды мы спали на матрасе, с открытыми окнами — было жарко, — и среди ночи он вдруг меня будит, зовет: Кристин, Кристин. Я себе говорю, что это мне снится, не может быть, чтобы он меня будил. Оказывается, может, он действительно будит меня. Чтобы показать, что спит на пятнадцати сантиметрах и что к тому же я прижалась к нему. Мне пришлось снова принимать снотворное, чтобы уснуть. На следующий день я чувствовала себя уставшей, но не напряженной, мне было хорошо. Утром я писала, болтала по телефону с Жан-Марком, потом с Дамьеном. Договорилась с косметологом на вторую половину дня. Она была португалкой лет двадцати пяти, ее звали Мария. Она задавала традиционные вопросы: вы уже были в отпуске, вы собираетесь в отпуск, куда вы едете, вам это будет полезно. Выйдя от нее, я оказалась на улице Роше, было очень жарко, люди жаловались на жару. Я не жаловалась, слишком намучилась от холода и дождя за прошлую зиму. Я зашла в магазин узнать, сколько стоят футоны, хотела купить их для подружек Леоноры: я надеялась, что за учебный год у нее появятся подружки, которые смогут приходить к нам в гости с ночевкой. Зазвонил мой мобильник, я вышла из лавки. Это был Пьер. Он только что вернулся домой. Он спросил: ты где? Я ответила: на улице Роше. Что ты делаешь, хочешь, пойдем выпьем по стаканчику на улице Леви или мне идти домой? Он сказал: иди домой. Я поставила Хелен Мерилл.[68] Мне 42 года, я совершенно не знаю, что нас ждет дальше, сколько еще времени мы будем вместе или когда расстанемся, не умрет ли один из нас, будут ли у нас еще кризисы и т. д. Единственное, что я знаю, это что завтра мы отправляемся в Канаду. Мне не удавалось почувствовать уверенность ни в чем другом, и это начинало меня тяготить. Я нуждалась в четкой и устойчивой перспективе.

У него был цифровой фотоаппарат, которым я никогда не пользовалась, а тут вдруг захотела сделать фото — снять его на полу, после того как мы занимались любовью, этим вечером квартира казалась мне очень красивой, с роскошным освещением, с золотистым паркетом, мы погасили все лампы в нашей спальне, и свет шел из соседней комнаты и с улицы, где светила луна. Жалко было упускать такой момент. Но помню, как я подумала: не знаю, что буду делать, если придется смотреть на эти фотографии, когда наш роман закончится. Не стоило омрачать момент, который мы переживали. На следующий день мы уже были в Монреале, в самолете по пути туда нас перевели в более высокий класс, потому что кто-то из «Эйр Канада» узнал меня на вылете из Руасси. Мы сидели в бизнес-классе, откинувшись в креслах. Рядом с нами был Лоран Буайе, ведущий «Фрекенстар».[69] Когда я пошла в туалет, он стоял в коридоре и сказал, показывая на кабину пилотов: если собираетесь напасть на них, вам туда. У меня была репутация террористки. Он сказал мне: вы все время пишете, я видел. Просто несколько минут назад Пьер спал, а я записывала в блокноте: он рядом со мной, с открытым ртом и в наушниках, правая рука под головой, левая — с часами на черном браслете с золоченой пряжкой — на подлокотнике, вот она упала с подлокотника, какая-то женщина обернулась, увидела, что я пишу, он повернул голову. В Монреале он каждое утро уходил на три часа побродить по городу. Все вроде бы шло хорошо. Я хотела, чтобы ничего больше не случалось, мне надоело, что все время что-то случается, и тогда нужно это записывать; я попала в западню. Я никогда не умела зарабатывать на жизнь по-другому. И вот теперь, когда все утряслось, у меня ничего больше не случится; я думала обо всем этом и пила чай, наверное, в то утро я провела за завтраком два часа. Потом еще на полчаса застряла по пути из столовой в номер, присев в кресло в коридоре, чтобы что-то записать. Я оставила Пьера спящим. Не могу будить человека, если он спит. Когда я открыла дверь, он уже проснулся, раздернул шторы и звонил по телефону, планируя свой день или утро с Фабрисом, — они собирались посмотреть Монреаль. Дело в том, что Фабрис прилетел с нами, он даже не предполагал, что это могло нас стеснить. И вот они говорили по телефону, планируя свой день. Это могло бы не иметь никакого значения, если бы накануне не случилось кое-что, что он упорно недооценивал и отрицал. Он меня изнасиловал. Я отдыхала: была утомлена из-за смены часовых поясов и старалась немножко восстановиться. Изнасилование в совместной жизни вполне возможно. Он разбудил меня, лаская, целуя, раздевая, тогда как я оставалась совсем сонной. Он знал, что я утомлена, что мне нужно поспать. Я говорила ему «нет», чувствуя себя совершенно размазанной. Но он, наверное, посчитал, что это часть игры, и настаивал, он был возбужден, продолжал ласкать меня и в конце концов посадил на себя. Он окончательно разбудил меня, прикасаясь к соскам, а потом заставил кончить, кончил сам, после чего, сев в кресло у окна, закурил. Я ему сказала: ты знаешь, что изнасиловал меня. Он ответил, что я, возможно, слегка преувеличиваю. Он ничего не собирался обсуждать, похоже, это не заслуживало никаких комментариев. Наступил вечер, мы пошли в кино, потом ужинали, и я попыталась снова заговорить об этом. Ему по-прежнему было нечего сказать. И наверняка в тот самый момент надорвалось что-то еще. Следующим утром, когда я завтракала, мне уже не казалось, что все хорошо, я хотела посидеть в одиночестве за чашкой чая и именно поэтому надолго застряла в ресторане, а потом в холле. Когда я услышала, как он планирует свое утро с Фабрисом, что-то снова надорвалось, еще чуть-чуть. Но в тот момент я еще не была способна сформулировать, что же происходит у меня в душе на самом деле. Поэтому я ничего не говорила, все было слишком расплывчато. Он собирался уйти. И тут я заплакала. Это его тронуло, и он спросил, что случилось. Я не смогла ничего сказать, я не знала. Он ушел, я отправилась в бассейн, и тут-то начала себя чувствовать все хуже и хуже. Я испытывала такую тоску, какой у меня не было уже долгие годы. Я спрашивала себя, как все пройдет, когда он вернется, когда я увижу, что он открывает эту стеклянную дверь и приближается ко мне. Я читала «Костры амбиций»,[70] поджидая его, и примерно часа через четыре увидела, как он приближается. Наконец-то. Он улыбался, он предложил мне: хочешь пойти с нами в порт? У него по-прежнему было напряженное расписание, к которому я могла присоединиться, если захочу. Я сказала: нет, я не пойду в порт. Он спросил: ты уверена? Совсем недавно ты хотела пойти туда. В эту минуту я увидела Фабриса: он тоже приближался, тоже собирался в порт, тоже был здесь и заговорил со мной. У нас больше не было никакой личной жизни. Пьер сказал: ты уверена, что не хочешь пойти? Я ответила: да, у меня другие планы. За несколько минут страх, нараставший во мне со вчерашнего дня, еще усилился. А потом вообще затопил меня. Фабрис заметил: тебе хорошо здесь, на солнышке. Я возразила: мне скучно. Пьер исчез. Фабрис сказал: уезжайте пораньше, я возвращаюсь в понедельник, я знал, что десять дней на Монреаль слишком много и до понедельника будет в самый раз. Или поезжайте в Нью-Йорк на машине, это займет у вас шесть часов, а на самолете — пятьдесят минут. Хочешь, пойдем сегодня днем в спортзал? — спросил он. Ты туда уже заглядывала, знаешь, как там? Он остановился в «Новотеле», который был хуже нашего, но он специально выбрал именно этот отель, чтобы жить в двух шагах от нас. Когда ему пришло в голову лететь, он вначале не мог найти подходящий тариф, и тогда Пьер позвонил в свое агентство и попросил подыскать что-нибудь получше. И это стало решающим фактором, потому что агентство Пьера заранее бронировало билеты на несколько рейсов. Я сказала ему, что меня ничего не интересует и что я ничего не хочу. Ни идти в порт, ни оставаться здесь, ни идти в спортзал. Он ответил: тогда нужно возвращаться. Возвращайтесь вместе со мной, если хотите. Он отошел. Я еще немножко посидела у бассейна, но поскольку чувствовала себя все хуже и хуже, то не могла больше оставаться среди людей; я даже не знала, куда исчез Пьер, — потеряла его из виду; и я решила вернуться в номер, а по дороге прошла мимо них: они сидели в коридоре, наблюдая через стеклянную перегородку за посетителями бассейна. Я спросила: что вы тут делаете? Я еще могла говорить, но чувствовала, что скоро отчаянно зарыдаю, что больше не в силах сдерживаться, мой страх нарастал, мне нужно было побыстрее оказаться в номере. Пьер ответил: смотрим на тех, кто проходит мимо. Я промолчала и не остановилась. Я продолжала идти, потом услышала за собой шум, шаги, меня звали, это был Пьер, через минуту я обернулась. Он сказал: иди сюда. Я продолжала идти. Он догнал меня. Я, не оборачиваясь, бросила: мне нечего тебе сказать. Тем не менее он пошел за мной в номер. Где я разрыдалась. И тут он с цепи сорвался. Обозвал нацисткой, заявил, что, если бы я была в помощницах у Геббельса, его планы наверняка бы реализовались, он повторил это несколько раз. Он сказал, что я отравляю ему жизнь. Что я сумасшедшая. Что у него перед глазами яркое и неопровержимое доказательство моей невменяемости и на этот раз он уверен, абсолютно уверен, что не давал ни единого повода для всех моих истерик, теперь-то он в этом убедился, только что я сама предоставила ему доказательство. И в конце концов я останусь одна. Зачем нужно было пятнадцать лет подряд посещать психоаналитика, чтобы прийти к тому, к чему я пришла и из чего никогда не выберусь. (Я не ходила к психоаналитику пятнадцать лет подряд, но плевать он хотел на правду.) Он орал, что я буйнопомешанная, что я жалкая. Что он постоянно задумывается, правильно ли поступает, а я никогда этого не делаю, хотя это более чем необходимо, и что он все это время был идиотом.