— Так ты договорись, чтоб за ребятишками присматривала, заплати ей за это. — Сорокин достал из кармана ручку, что-то написал на листе.

— Не родись красивой, а родись с квартирой, — пошутил Лешка. — Я вот уже шесть лет летаю, и ничего нет.

— Вот ему дам, а тебе нет, — отрезал Сорокин. — Ты у нас точно кукушка, откладываешь яйца в чужие гнезда.

Лешка промычал что-то нечленораздельное, но дальше мычания дело не пошло — Сорокина он боялся.

Сорокин поднял голову, посмотрел на меня.

— Нет у нас другой работы. Авиация спецприменения! На базе много не налетаешь. Тебе часы нужны, осенью введем командиром. Послал бы в Ключи других, да некого. Почти все отлетали санитарную норму. Я сам сегодня лечу в рейс.

— А как же с ребятишками?

— Ну обложись ими и сиди, — не вытерпел, встрял в разговор Добрецов. — У всех дети, но никто не бросает работу. Устрой в интернат, а летом возьмешь с собой в Ключи, пусть в водохранилище купаются, загорают.

— Вот когда у тебя будут дети, ты их и купай в холодной воде, — сказал я.

Сорокин достал из кармана потертый конверт. Неловко повертел в руках, протянул мне.

— Здесь летчики деньги собрали и местком выделил, возьми.

— Как-нибудь проживу, — буркнул я, вставая.

— А ну садись, — приказал он. — Ты что, миллионер? Пока еще ходишь во всем государственном. Не для тебя, для ребятишек. Я сам без родителей и знаю, нужны они тебе или нет.

Тут он был кругом прав. Полгода прошло, как я закончил училище, сразу же после прибытия в подразделение нас, по давней традиции, отправили в колхоз, где мы пробыли до глубокой осени. Когда стал летать, деньги посылал матери.

— Квартира благоустроенная? — спросил командир, думая о чем-то своем.

— Нет, дома старой постройки. Есть, правда, телефон.

— Не о телефоне. Чем топите?

— Дровами. — Я недоуменно пожал плечами.

— Углем лучше. Дрова прогорят быстро, и снова холодно, — убежденно сказал Сорокин. — По собственному опыту знаю. Я в детдоме когда-то за истопника был. Уголь со станции таскали. Бывало, подбросишь, печка раскалится, мы на плиту картошку пластинками. Вкусно!

Лицо Сорокина сделалось грустным и добрым — это было так же непривычно, как если бы вдруг улыбнулась каменная глыба.

— Вы были в детдоме? — растерянно спросил и.

— Было дело…

Он помедлил немного, затем достал фотографию, протянул мне. С фотографии смотрела пожилая женщина в сером платке. Обыкновенное лицо, таких я видел тысячи.

— Мать? — вежливо поинтересовался я.

— От родной, к сожалению, ничего не осталось, — ответил Сорокин. — В сорок первом эшелон, в котором мы эвакуировались, попал под бомбежку. Страшно вспомнить. Горела станция, вагоны, все кругом трещало, рвалось. Меня вытащили из-под шпалы. Потом узнал: в вагон было прямое попадание. Говорили, чудом уцелел. Собрали нас, переписали фамилии и повезли дальше на машинах. Потом снова на поезде. Привезли нас в Иркутск, там меня и еще одну девочку взяла добрая женщина. У нее у самой трое ребятишек. Помню, овсяную кашу ели. Летом лучше было, огород кормил. Вот так и жили: не хуже и не лучше других. В сорок четвертом мужа у нее убили, нас забрали в детдом. Эта женщина для меня сейчас мать родная.

Сорокин бережно положил фотографию в карман, лицо вновь стало хмурым и отчужденным.

— У нас на стоянке уголь есть, техдомик отапливаем. Ты скажи адрес, завтра с утра подбросим пару тонн, я думаю, хозяйка возражать не станет.

Он быстро глянул на меня, улыбнулся одними глазами.

— Она тогда у тебя вот где будет. — Добрецов крепко сжал кулак.

Сорокин тяжело посмотрел на него, будто пригвоздил к стулу. Лешка замолчал на полуслове, отвернулся к окну, на пиджаке скупо блеснули пуговицы.

— Это, к сожалению, все, что я сейчас могу для тебя сделать.

Ничего такого Сорокин не сказал, но с меня он точно половину ноши снял, и хотя с квартирой все оставалось по-прежнему, управдом уже не казался страшным. Теперь я был не один, а это сейчас значило многое.

В коридоре увидел второго пилота Игоря Бумажкина, с которым вместе заканчивали летное училище. Он прикреплял к стене лист бумаги. На листе нарисованы хоккейные ворота и чем-то похожая на самолетное колесо шайба. В конце зимы в аэропорту проводилось первенство по хоккею, у нас подобралась неплохая команда. Мы надеялись выиграть главный приз. «Теперь, пожалуй, не придется поиграть».

С Игорем мы познакомились на медицинской комиссии и с тех пор не расставались. Вместе ходили на каток, играли в хоккей, наши кровати стояли рядом. Мы не могли друг без друга, и при распределении Игорь попросился в Иркутск, хотя у него было направление в Белоруссию.

— Иди сюда, — махнул рукой Игорь, — вот кстати. Завтра играем с технарями.

Бумажкин улыбнулся, протянул мне широкую ладонь. От него пахло рыбой, он только что прилетел с Байкала. Лицо у Игоря было красное: солнце, еще несильное у земли, на высоте, через стекло кабины, успело опалить кожу. Игорь выше меня на целую голову, комбинезон на нем, шутили летчики, сшит меркой на индийского слона.

— Не могу, — вздохнул я. — Нет времени.

— Ты что! Без тебя обязательно проиграем.

— Я ребятишек привез с собой.

— А-а, — сочувственно протянул Игорь. — Куда ты их, в интернат?

Мне стало даже забавно. Оказывается, мысли у многих работают одинаково, на короткое замыкание, и, наверное, случись такое с другим, я бы сказал то же самое.

— Нет, будут жить со мной. Без меня они, как цыплята без курицы.

— Что верно, то верно, — глубокомысленно протянул Бумажкин. — Пусть Сорокин квартиру выделяет. Я с ним сейчас же поговорю.

— Уже без тебя решили, кому дать, кому нет, — сказал подошедший Добрецов.

Игорь не ответил, только прищурился, молча достал из портфеля гигиенический пакет, набитый омулем, протянул мне.

— Возьми ребятишкам. А вечером я заскочу к тебе. Ты все там же, у Мироновны?

— Пока у нее.

— Ожогин прописку дал?

Осенью мы ходили к управдому вместе, жил он с Бумажкиным в одном доме, но ничего у нас не получилось.

— Какой там! Жить не разрешает, дом-то под снос.

— Чего он, не понимает? — воскликнул Бумажкин. — На дворе зима.

— Ты как пустая бочка — шуму много, а толку мало, — едко сказал Добрецов. — Орать все мастера, а вот помочь — никого не найдешь. — Он повернулся ко мне, спросил деловито:

— Ты с управдомом разговаривал?

— Его я не видел. Передала хозяйка. Сегодня сам к нему пойду, мне терять нечего.

— Конечно, надо его тряхнуть, — сказал Добрецов. — Нет такого закона, чтоб зимой выселяли. И я с тобой схожу.

— Давай прямо сейчас, — повеселел я, — пока он на работе.

В предместье мы приехали поздно. Быстро темнело. Редкие прохожие торопливо пробегали мимо темных кладовок, глухо брякая щеколдами, ныряли в узкие ворота. Где-то за каменными домами устало бренчал трамвай, и я знал, что уже через полчаса, точно в фойе кинотеатра после третьего звонка, на улицах будет тихо и пустынно.

Вера с Костей сидели в комнате, не зажигая света. Мне даже показалось, пока я ездил в аэропорт, они не стронулись с места. Так обычно сидят на вокзале в ожидании поезда.

Лешка зашел следом, включил свет. Ребятишки испуганно посмотрели на него, но затем, разглядев на шапке летную кокарду, повеселели, точно кто-то сдернул с лиц занавеску.

— Вы хоть поели? — спросил я, снимая куртку.

— Нет. Тебя ждали, — ответила Вера. — Я керогаз включать не умею.

Она поднялась и, торопливо поправив платье, выскользнула на кухню, загремела там кастрюлями.

«Вот и оставь одних, — подумал я, — будете здесь по углам жаться. — Мне стало горько и обидно. — Почему они такие: с голоду помирать будут, не попросят. Вот Борька, так тот нигде не пропадет, не дадут, так сам возьмет». Я разжег керогаз, Вера тотчас же поставила кастрюлю с картошкой.

— Степан, а Степан! — с какой-то особой, еще неизвестной досель интонацией позвала из своей комнаты Зинаида Мироновна. — Разговор есть.