— Я валенки хотел показать, — обиженно сказал он.
— Мы здесь разобрали чемоданы, все перегладили. Смотри, сколько свободного места осталось, — говорила Вера.
Простыни, наволочки, полотенца и все прочее белье было сложено ровными стопками, чемодан легко закрывался, а когда собирались в первый раз, я давил на него коленкой, чуть не сломал замки.
Пришла Черниха. Она молча, каждого в отдельности, осмотрела нас, будто сосчитала, все ли на месте. Но спеша разделась, достала из кармана моток шерсти со спицами, подошла к брату:
— А ну давай примерим.
Костя высунул из-под одеяла ногу, она натянула носок.
— Пожалуй, в аккурат будут. Торопилась, думала не успею. Второй осталось немного довязать.
Я ушел на кухню, поставил чайник, подбросил в печь дров. Дрова были сырые, взялись неохотно.
— Ты садись, присматривайся, — говорила Черниха Тане. — Замуж выйдешь, пригодится.
— Рано еще, бабушка, — засмеялась Таня.
— Сколько тебе?
— Осенью девятнадцать исполнилось.
— Самый раз. Мне шестнадцати еще не было, когда сосватали.
— Так то раньше было!
— А сейчас что, по-другому? Ты уже при специальности, парень он не баловный. И родители хорошие были, царство им небесное. Ребятишек, я вижу, ты любишь…
Я ждал, что ответит Таня. Но она промолчала.
Дрова наконец разгорелись, от печки потянуло теплом.
«Конечно, она может устроить себе жизнь как ей хочется, — размышлял я. — Молодая, красивая, а здесь сразу же трое ребятишек. А если еще свой появится? Нет-нет, все правильно».
На другой день мы уезжали.
С утра я сходил к Альке, он сказал, что все будет в порядке, и не подвел, приехал, как и договорились, в два часа. Глухо затарахтел мотор, хрустнул под колесами снег. Я увидел в окно маленький автобус, на нем после войны ездил мой отец. Вокруг автобуса собрались соседи, пришла Фрося, бабка Черниха, прибежал с работы Ефим Михайлович. Рядом, путаясь под ногами, крутился Борька. Должна была прийти Таня, но ее почему-то не было.
Мы присели на дорогу. Я еще раз обежал взглядом комнату, пытаясь сохранить в памяти все: и осевшую печь, и покосившуюся заборку, и серые, сотканные еще матерью из старых тряпок половики, и неожиданно понял, что уже никогда не смогу приехать сюда, как приезжал раньше, — все будет не так. Едва захлопнется за нами дверь, тотчас же оборвется, умрет нечто такое, что, пока мы еще в доме, незримо живет и связывает нас.
Ефим Михайлович унес чемоданы в автобус. Я еще раз оглянулся на свой дом. Он присмирел, сиротливо смотрел на дорогу белыми окнами, и у меня возникло ощущение, что уезжаем ненадолго. Пройдет немного времени, мы вернемся сюда, и с нами будут мать с отцом, и снова будем все вместе…
Костя задержался в ограде возле собаки. Полкан лаял, рвался с цепи, на которую его посадила Фрося. Костя совал собаке кусок хлеба, но Полкан даже не смотрел на него, он повизгивал, хватал зубами за пальто, лизал руки.
— Костя, — крикнул я, — поехали, а то на поезд опоздаем!
Костя нагнулся, ткнулся губами в собачий нос и со слезами бросился к автобусу. Я отвернулся — скорее бы уехать, не видеть всего этого. Утром брат долго уговаривал меня взять собаку с собой. Я не взял, а сейчас что-то дрогнуло во мне: все уехали, а он остается.
Едва захлопнулась дверка, как Полкан заметался по двору, потом сел и протяжно завыл — всем своим собачьим сердцем он понял, что навсегда теряет нас. Последнее, что я увидел, — Фрося дала подзатыльник Борьке, а бабка Черниха перекрестила автобус…
Таня отпросилась с работы у Павла Григорьевича, прибежала на вокзал. Вера бросилась к ней, повисла на шее. Костя потоптался, засопел и остался рядом со мной.
— Я была у вас, тетка сказала, что уехали, — дрогнувшим голосом произнесла Таня. — Думала, не успею.
Она подошла ко мне вплотную.
— Степа, почему ты не хочешь оставить их со мной? К чему это упрямство? Там все будет новое: школа, учителя. — Она умоляюще смотрела на меня, в глазах стояли слезы.
«Ты еще сама ребенок, — подумал я. — Не знаешь, куда суешь голову».
— Думаешь, я не справлюсь? Молодая? Не знаю, что такое жизнь? Помнишь, я уезжала в Измаил? Боже мой! Я была на седьмом небе — нашелся отец! У нас вообще, если у кого-нибудь находились родные или забирали чужие люди на усыновление, — целое событие. Отсюда уезжала, с этой станции. Думала, навсегда. Поначалу мне там понравилось, встретили неплохо. Кругом сады, море рядом. А потом неладное замечать стала. Мой отец живет только для себя. Чуть что поспеет в саду, он сразу же на базар, в Одессу. И меня стал приучать торговать. Как стыдно было, знал бы ты! А тут Павел Григорьевич письмо написал, спрашивает, как я живу. Что ему ответить — торгую, мол. Вспомнила, как бывало у нас летом, в детдоме, комбинат организовывали. Цех плотников, маляров, портных. Сами ремонтируем, шьем, красим. Все для детдома. И тебя вспомнила, как в баскетбол играли.
— Родители разные бывают, я бы от своих никогда не уехал, — замешкавшись, сказал я. И тут же понял, что спорол глупость.
— Конечно, разные, — потускнев, согласилась она. — Только в детдоме мы не были чужими.
Она отвернулась от меня, расцеловала ребятишек и не оглядываясь пошла на автобусную остановку.
Хозяйка жила в двухэтажном деревянном доме. Она часто рассказывала, что раньше он принадлежал купцу Сутырину, и в подтверждение своих слов показывала на дверь. Там еще болталась круглая полусгнившая жестянка, на ней замысловатый вензель и фамилия хозяина. Рядом несколько одноэтажных домов. Со всех сторон, точно бульдозеры, надвигались высокие крупнопанельные дома. Пока я летал на Севере, деревянный остров уменьшился, отступил к окраине, и на его месте строился детский комбинат.
От железнодорожного вокзала мы доехали на такси. Шофер остановился, не доезжая до дома.
— Улица перекрыта траншеей. Канализацию ведут. Дальше не проедешь, — сказал он, поворачиваясь ко мне.
— Подождите немного, мне тут нужно с хозяйкой договориться.
Навряд ли она отнесется спокойно к тому, что я привез с собой ребятишек, обязательно ругаться будет.
Таксист достал сигарету, помял ее в пальцах:
— Давай побыстрее, мне в гараж надо.
Через дыру в заборе я пролез во двор, прошел мимо кладовок, увешанных круглыми пудовыми замками, и неожиданно увидел хозяйку: она возвращалась из магазина, в руках у нее была сумка с булками. Увидев меня, она остановилась.
— Явился, наконец, не запылился, — задыхаясь, проговорила она. — Кто же так делает, мил человек? Я уж на розыск подавать хотела. Предупреждать надо, а то как в воду канул, ни слуху ни духу.
— Так вас дома не было, Зинаида Мироновна, — как можно приветливее проговорил я.
— Мог бы по телефону позвонить, на что он у меня стоит?
Месяц назад, перед вылетом в Жиганск, я на несколько минут заскочил домой, взял сменное белье, рассчитывая вернуться через несколько дней, а приехал почти через месяц. О телефоне я забыл, как-то даже не пришло на ум.
Хозяйка поправила платок, вытерла ноги о тряпку, зашла в дом. Передо мной захлопнулась дверь, несколько раз брякнула фамильная жестянка.
«Чего она, не с той ноги встала?» — подумал я.
— Ты, мил человек, не сердись на меня, — сказала хозяйка, едва я вошел в дом. — Твою комнату заняли, все равно тебя здесь не бывает. Поживешь в маленькой, за нее буду поменьше брать.
Она вынимала из сумки свертки и раскладывала на полки. Хозяйка у меня полная, щеки что булочки, блестят сыто и румяно, будто только что испеченные.
— Вот твой чемодан, перебирайся в другую комнату.
— Зинаида Мироновна, здесь вот какое дело. Со мной двое ребятишек — брат и сестра. Может, оставите за мной большую комнату, я вам вперед заплачу.
Хозяйка быстро повернулась ко мне, всплеснула руками.
— Вот так раз! Не предупредят, но спросят, и нате вам, принимай гостей! Да ко мне племянница приехала, живет в твоей комнате.