— Костя, кому говорят!

— Он сам, я не виноват.

Полкан осторожно взял кусок, вильнул хвостом, стукая когтями о крашеный пол, пошел к двери, всем своим видом показывая, что он все понял и ругаться не нужно. Костя открыл дверь, выпустил его на улицу. Полкан исчез в клубках морозного пара.

Полкан был как бы еще одним членом нашей семьи. В письмах из дома о нем писали наравне со всеми: что он сделал, где отличился, хотя пользы от него в хозяйстве никакой. Держали его больше для порядку: все держат, а мы чем хуже. Жил он вольной, полуголодной жизнью, был честным, не пакостливым псом.

Года три назад к нам прибежала соседка и заорала, что наша собака задавила ее курицу. В подтверждение своих слов она трясла у меня перед носом мертвой курицей.

У Полкана, который лежал в тени, изнутри выкатился глухой рык. Он приподнялся на передние лапы, оскалив клыки, напружинился. Соседка взвизгнула, бросила курицу, убежала со двора.

Потом выяснилось, куриц у соседки давила собственная собака.

Борька притащил из комнаты стул, присел рядом с Костей.

— Вот скажи: два отца, два сына, три апельсина — как разделить?

— Ты не хитри, хочешь бруснику лопать, так и скажи, мне не жалко. А загадка твоя для нашей Наташки. Каждому — по одному.

«Ай да Костя! — мысленно похвалил я. — Сразу же решил, а почему по математике двойки таскаешь?»

Борька обиделся, заворочался, под ним зло заскрипел стул.

— Брат твой с деньгой приехал. Говорят, в магазине всего напокупал, — сказал он.

— Тебе-то что, — ответил Костя.

Борька не ожидал такого отпора, замолчал, но ненадолго:

— Он на «кукурузнике» летает!

— Сам ты кукуруза. На «антоне»!

— Подумаешь, — протянул Борька. — Мне мать говорила: он вас в городе в интернат отдаст.

— Не отдаст, — тихо ответил Костя и замолчал.

«Не отдам, Костя, не отдам», — как заклинание, мысленно сказал я и почувствовал, как перехватило горло. Они верят в меня — это что-то значит, теперь только бы выдержать, не споткнуться, за спиной-то никого нет.

— Степа, я пойду поиграю, — заглянул в комнату Костя.

Губы и щеки у него были вымазаны брусничным соком. Насколько я помню, он обычно чихал на мои разрешения, ходил куда вздумается сам, а сейчас после разговора с Борькой решил вести себя примерно.

— Вытри губы и можешь идти, — сказал я.

Брат сдернул с вешалки пальто, быстро оделся, сунул в карманы рукавицы, плечом толкнул дверь. Вслед за ним выбежал и Борька. Некоторое время они о чем-то спорили под окном, потом Костя вернулся в сени, загремел ведром. Я открыл шкаф, размышляя: что бы еще взять с собой, но тут неожиданно дернулась дверь, в дом заглянул Борька.

— Там, там ваш Костя в колодец упал! — вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.

Я, как был в одной рубашке, выскочил на улицу. Рубашка обожгла тело, стала как металлическая.

— Мы горку водой полить хотели, а Костя поскользнулся. Он сам, я не виноват, — испуганно лопотал Борька.

Я бросился к колодцу. Сквозь легкий парок увидел голову брата. Пальто завернулось, и он как пробка торчал посредине. Стенки у колодца обмерзли, заросли льдом. В сильные морозы иногда даже ведро не проходило. Сердце леденящим куском ухнуло вниз, ноги обмякли, потеряли силу. Я опустился на колени, трясущейся рукой обхватил сруб. Брат зашевелил головой, шапка съехала ему на глаза.

— Не сжимайся, — закричал я, — иначе проскользнешь дальше!

Я свесился вниз, попытался достать рукой, пальцы проскочили по льду, до воротника было еще добрых пол-метра. Я вскочил на ноги, заметался по ограде. Неожиданно взглядом натолкнулся на багор, которым вытаскивали из колодца оборвавшиеся ведра. Он был как огромная сосулька. Я запустил багор в колодец, подцепил крючком за пальто. Пальто вспухло, из-под крючка, лохматясь, полезло темное сукно. «Не выдержит, надо зацепить побольше», — мелькнуло в голове.

Костя заорал, видимо, крюк зацепил за тело. Откуда-то из-за сеней, услышав крик, выскочил Полкан. Едва показалась голова брата, он схватил за воротник и тоже уперся в сруб. Точно рака из банки, вытянули мы Костю, он упал на коленки, пополз в сторону от сруба. Я подхватил его на руки и унес в дом, посадил к печке, снял с вешалки куртку, набросил на брата. К вечеру, когда вот-вот должен был подъехать Ефим Михайлович, у Кости поднялась температура, он стонал, жаловался на боль в руке. «Только бы не перелом», — молил я, бегая по комнате. Оставить одного брата я боялся, ждал сестру, но она почему-то не приходила. Меня самого знобило. Прогулка в одной рубашке не прошла даром.

Наконец-то пришла Вера. Она что-то хотела сказать мне, даже раскрыла рот, но тут же осеклась, увидев лежащего брата.

— Давай за врачом, — сказал я сестре. — А на обратном пути забеги в аптеку и купи аспирин.

До этого я обшарил дома все шкафы, в одном из них нашел какие-то таблетки, но не знал, можно ли их давать Косте.

Она убежала, я присел на кровать рядом с Костей, потрогал ладонью лоб. Голова была горячей. Швыркая носом, брат вяло смотрел на меня. Через несколько минут хлопнули ворота, я обрадованно бросился к двери, не понимая, однако, как это Вера быстро успела сбегать в больницу. «Полчаса туда, полчаса обратно, наверное, кто-то подвез на машине». В дом вошла бабка Черниха.

— Здравствуй, соколик, — прошамкала она и перекрестилась на передний угол. Коричневыми руками не спеша расстегнула петельки на овчинном полушубке, разделась. Сколько я себя помню, она всегда была старухой и почти всегда на ней была одна и та же одежда.

— Покажи, где малец, — требовательно сказала она.

«Откуда узнала, старая, — пронеслось у меня в голове, — живет-то в конце улицы».

Старуха прошла в комнату, высохшими пальцами потрогала лоб у Кости. Вернулась на кухню, достала из полушубка бумажный сверток, зыркнула на меня черными глазами:

— Достань картошку!

Я полез в подполье. В подполье было прохладно, пахло сыростью. Я зажег спичку, огляделся. С деревянных стен гипсовыми масками смотрела на меня плесень. Спичка обожгла пальцы, погасла, я запихал коробок в карман, на ощупь стал набирать картошку. Сверху по полу топала старуха, что-то ворчала про себя.

Черниха была знаменитостью на нашей улице. Она заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у нее странность — не брала деньги.

Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.

— Вывих у него был, теперя все, — не поворачиваясь, сердито буркнула она. — Сварится картошка, ты его над паром подержи, потом дай аспирину и попой малиной. Вон, в пакетике, — она показала глазами на стол. — Верку напугали, как заполошная бежала. — Она покосилась на вещи, сложенные в углу. — Как это ты, миленок, в колодец попал?

— С Борькой играли, — постукивая зубами, сказал Костя. — Поскользнулся.

— Нет, это он тебя толкнул, — уверенно сказала Черниха. — Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила — обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, а он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!

Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:

— Седня уезжать думаешь?

— Куда же я с ним? — кивнул я на брата.

— Верно. Пусть поправляется пока. Чего торопиться.

— Мне на работу надо, — вздохнул я.