— Вы слишком мало цените защиту великого Рима и не надеетесь на храбрость его когорт, — сказал сурово Лукулл.

— Сагунт также надеялся на помощь Рима, однако был завоеван Ганнибалом. Царь Адербан был умерщвлен Югуртой, несмотря на покровительство римского сената и народа. Согласись, что подобные примеры вовсе не утешительны.

— Альфий говорит слишком горячо, — прервал префект, видя, что Луций Лукулл начинает хмуриться и собирается накинуться на слишком усердного капуанца.

— Ты, пожалуйста, извини его во имя многократно доказанной им верности и страстной любви к родному народу.

— Я бы ему не советовал забывать, — отвечал гордо Лукулл, — что, хотя Капуя его родина, но и Рим должен быть им почитаем, как город, от которого зависят судьбы целого мира и всей Италии. Меня удивляет эта всеобщая боязнь, которая ни на чем не основана. Справьтесь хотя бы у моих подчиненных войсковых начальников, а в особенности у достопочтенного Мария Лигория, префекта оружейников, он вам скажет, можно ли овладеть таким городом как Капуя, если неприятель не обложит его первоначально циркуляционной линией. Едва ли мятежник, имея незначительное количество людей, может обложить такой город, как Капуя, защищенный мощными стенами, обширным глубоким рвом и большим количеством сторожевых башен. С пятью или шестью тысячами бродяг, вооруженных ножами, дубинами и кольями, правильная осада города, хорошо укрепленного и защищенного храбрыми римскими воинами, невозможна. Подобная нелепость может взбрести в голову только такому безумцу, как Тито Вецио.

— А если к этим шести тысячам бродяг, как оказалось, вовсе не трусливых и храбро сражавшихся под начальством Тито Вецио, если, говорю, к ним присоединятся четыре тысячи гладиаторов школы Лентулла, на наше несчастье собранных здесь для изучения их варварского искусства, и городских подонков, всегда готовых к резне и грабежу? На верность наших рабов, конечно, также рассчитывать нельзя, они окажутся в рядах наших врагов. И этот юноша, которого ты называешь сумасшедшим, заручившись такой силой, легко возьмет город и станет предписывать нам законы.

Лукулл не нашел, что возразить, он побледнел при мысли о такой ужасной возможности. Проклиная в душе свою доверчивость к Аполлонию и, чтобы скрыть смущение, он поспешил обратиться к квестору Фламму и попросил высказать свое мнение.

— Знаменитый претор! — отвечал старый воин. — Тебя интересует мое мнение, я повинуюсь и выскажу тебе его откровенно. Уже несколько дней, как я замечаю такие вещи, которые меня наводят на мысль, что среди нас есть изменники. Так, например, каким образом можно объяснить страшную резню наших союзников, отправленных из Неаполя? Кто мог дать знать Тито Вецио, что отряды идут к нам на подкрепление, чем, как не изменой, можно объяснить засаду, устроенную мятежниками в лесу? Куда мог деваться гонец, прибывший с известием о подкреплении? Очевидное дело, изменники заполучили послание, а гонец исчез бесследно, неизвестно куда. Из всего этого, храбрый Лукулл, ты и сам можешь сделать заключение, что в этом деле замешаны предатели не из рядовых. Я же со своей стороны не могу не выразить удивление при виде некоторых людей, заседающих в совете и узнающих тайны, которые десница[217] осмотрительного полководца не должна бы была передавать даже своей левой руке.

Эта смелая и энергичная речь старого солдата оказала потрясающее действие на присутствовавших. Точно громадный камень пробил потолок и вдруг упал посреди комнаты. Все со страхом стали осматриваться, точно хотели отыскать в своей среде изменника. Больше других, само собой разумеется, сконфузился сам претор Лукулл, как главный виновник горькой участи, постигшей неаполитанский отряд.

Долго все сидели молча, понурив головы, бледные, будто приговоренные к смерти. Достопочтенный предводитель более других растерялся и не знал, куда спрятать свое помертвевшее лицо. Собрав все силы и не желая быть предметом общего внимания, а тем более вопросов старого воина о том, кто мог дать знать мятежникам о следовании неаполитанского отряда — он, наконец, сказал:

— Как медлит этот Лентул!

Будто в ответ на это восклицание претора, вбежал раб и доложил, что пожаловал хозяин школы гладиаторов Лентул Батиат.

Ожидаемый с таким нетерпением гость, конечно, тот час же был приглашен в комнату.

Достопочтенный попечитель школы гладиаторов, Лентул Батиат был пошляком в самом широком значении этого слова. С грубыми чертами лица хищного зверя, косой, неуклюжий и, вместе с тем хитрый, как лисица, он своей невзрачной и крайне несимпатичной физиономией напоминал арестанта-головореза и бессердечного тюремщика.

Отец Лентула был рудиарием, занимавшимся в старости ремеслом ланисты и посредством этой торговли человеческим мясом заработал столько денег, что сын его впоследствии, заняв место отца, значительно расширил выгодную коммерцию. Его школа гладиаторов в Капуе стала первой и главной, откуда Рим, этот бич человеческой жизни, получал требуемый товар.

Воспользовавшись выгодой своего положения и приобретя среди римских патрициев связи, ему удалось уничтожить мелких антрепренеров по части поставки гладиаторов и забрать все дело в свои руки. По прошествии нескольких лет школа Лентула Батиата получила полуофициальный характер правительственного учреждения, а он стал главным поставщиком республики, чьих граждан забавляло зрелище публичных убийств. Благодаря такому почетному званию и добросовестно исполняя требования республики, Лентул Батиат пользовался некоторым уважением в Капуе среди власть предержащих. Но на этот раз поставщик человеческого мяса римской республики был сильно смущен, лицо его было какого-то землистого цвета, мускулы его подергивались, а косые глаза больше обычного разбегались по сторонам, Посмотрев на хозяина школы гладиаторов, присутствующие насторожились еще больше, ожидая услышать от него самые ужасные новости.

— Достославный претор, — начал Батиат, — извини меня за то, что я не воспользовался немедленно твоим лестным для меня приглашением, но события приняли такой опасный характер, что я никак не мог оставить школу, не отдав некоторых приказаний и не приняв всех мер безопасности, чтобы удержать в повиновении всю эту сволочь, которая находится в моем распоряжении.

— Неужели они взбунтовались? — испуганно спросил претор.

— Пока еще нет, но, как мне кажется, все к этому идет. Гладиаторов невозможно узнать, они стали дерзкими и нахальными, в каждом из них чувствуется злоба и решимость. Мне кажется, они только и ждут сигнала из лагеря мятежников, чтобы открыто восстать. Во время занятий в школе они не делают того, что обязаны, а занимаются военной подготовкой под начальством выбранных ими из своей среды командиров и поют высмеивающие римских, граждан куплеты. Мои смотрители потеряли головы, они не знают, что делать. Я пришел попросить, чтобы ты поставил у школы стражу из милиции, иначе я ни за что не ручаюсь. Восстание может вспыхнуть каждую минуту, гладиаторам не составит труда проникнуть в арсенал и вооружиться.

Рассказ этот произвел удручающее впечатление. Все молча поглядывали друг на друга, как бы спрашивая, что же делать в эту критическую минуту. Претор Лукулл печально опустил голову, не зная, на что решиться. Ряд вопросов один ужаснее другого вставали перед ним. Что, если Аполлоний изменил и действует заодно с Тито Вецио для того, чтобы погубить его, Лукулла? Не собирается ли хитрый египтянин своими обещаниями усыпить доверие Лукулла? Как он, старый опытный воин, мог до такой степени довериться этому лукавому проходимцу, клейменному рабу, в чьих интересах погубить Лукулла, знавшего страшный секрет раба-отцеубийцы!

Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в голове претора, и холодный пот выступил на его морщинистом лице.

В это самое время слуга — раб подал ему дощечку, написанную на греческом языке — это было послание от Аполлония. Претор взял дощечку, внимательно ее прочел и, обратившись к собравшимся, сказал: