Итак, отряд Тито Вецио занимал склоны горы Тифата, повсюду были рассыпаны лучники и пращники. В первой линии войска находились четыреста хорошо вооруженных человек, за ними виднелись плохо вооруженные, но тоже готовые к битве. У них были щиты из виноградных лоз, пики, косы, охотничьи копья, дубины и шесты с железными наконечниками.

Неподалеку, во второй линии находился сильный резерв с кавалерийским отрядом, под командованием самого, Тито Вецио.

Нумидиец Гутулл с другим конным отрядом, воспользовавшись множеством укрытий, намеревался скрытно напасть на правое крыло римлян. Черзано, расставив сеть западней, волчьих ям и других смертоносных ловушек, занимал очень выгодную позицию со стрелками, пращниками и частью пастухов, вооруженных длинными пиками.

Ученик неотесанного Гая Мария наглядно доказывал, что воспользоваться уроками великого мастера военного дела своего времени — совсем не лишнее.

Под звуки труб римляне двинулись вперед. Но нелепое распоряжение кичливого Лукулла сразу же дало о себе знать. Лучи солнца били прямо в глаза атакующим. Глаза их слезились, они мало что могли рассмотреть и двигались вперед чуть ли не ощупью. Городская милиция, и без того не отличавшаяся храбростью и опытностью, при этом неожиданном препятствии совсем растерялась. Не видя, откуда на них сыпятся удары, они сначала попятились назад, а потом, когда на них обрушился град стрел, камней и свинцовых пуль, в беспорядке обратились в бегство. Это привело в замешательство ряды стоявших за ними римских легионеров. Восставшие, воспользовавшись возникшей сумятицей, с яростью набросились на противника. И вот тут проявилась вся страшная ненависть гладиаторов и рабов к их тиранам. Великолепно владеющие оружием, гладиаторы наносили римлянам жестокие удары. Ни шлемы, ни щиты не спасали легионеров, которые падали направо и налево с раздробленными черепами или просто оглушенные силой удара. Когда меч тупился или ломался пополам, гладиатор хватал врага руками за горло, как клещами, и никакая сила не могла оторвать его до тех пор, пока легионер, высунув язык, не падал к его ногам мертвым. Рабы, хотя и не столь искусно владевшие оружием, как их товарищи, также бились с необыкновенным азартом. Смертельно раненые, они подползали к легионерам и, как бешеные собаки, зубами впивались в их ноги, не разжимая челюстей при последнем издыхании. Вообще побоище было страшное, легионеры исполняли свой долг, а гладиаторы и рабы защищали жизнь, а также утоляли свое чувство мести. Последние напоминали лютых зверей, их нападение не подчинялось никаким правилам, не подходило ни к одной системе, оно было дико, слепо, неукротимо, как и чувство ненависти, кипевшее в их груди. Это знаменитое побоище под Капуей убедительно доказало, что человек, доведенный до отчаяния, становится свирепее дикого зверя. Старые, опытные римские воины с ужасом пятились назад от рабов, не знакомых с военным делом, до такой степени был яростен напор последних. Если легионер отбивал мечом пику раба или перерубал ее на части, и тем обезоруживал врага, раб бросался на него безоружный и, несмотря на удары мечом, сжимал его в своих объятиях и мертвым падал на труп задушенного им легионера. Ожесточенность восставших не могла не подействовать на римлян. Они дрогнули, стали отступать, сначала в некотором порядке, но потом смешались и рассыпались по полю. Гутулл со своей конницей, умело скрытой в начале битвы, ударил на левое крыло отступающих и довершил разгром. Черзано со своими гладиаторами и пастухами бросился на правое крыло бежавших. Нет ни малейшего сомнения, что римские когорты были бы истреблены все, до единого человека. К счастью для завоевателей мира, квестор Капуи не потерял хладнокровия и посоветовал обезумевшему от страха римскому претору воспользоваться последней возможностью — небольшим резервом триариев для того, чтобы отвлечь силы неприятеля и дать возможность спастись оставшимся в живых. Несмотря на тучи стрел и камней, триарии двинулись вперед, оставляя за собой кровавый след, и, несомненно, уничтожили бы неприятельский центр, если бы на выручку своих не подоспели Тито Вецио и Гутулл с кавалерией. Лукулл, воспользовавшись моментом, вместе с остатками разгромленного войска поспешил укрыться за стенами города, и в шесть часов пополудни ворота Капуи отворились, чтобы принять беглецов вместе с их начальником.

Лишь только за бегущими закрылись ворота, Аполлоний подъехал к претору и прошептал ему на ухо:

— Надеюсь, ты теперь позволишь твоей собаке охотиться вместо тебя?

Лукулл понял насмешку и, боясь расплаты за столь сокрушительное поражение, сказал:

— Аполлоний, если ты спасешь меня от бесчестья и поможешь мне отомстить, то я никогда не откажу тебе ни в одной твоей просьбе, клянусь тебе.

— О моем желании ты уже знаешь, об этом говорить нечего. Но я тебя умоляю, не показывай вида, что ты поражен и расстроен. Пожалуйста, не волнуйся, Хотя наш красавчик сегодня и победил, но я тебе клятвенно обещаю в самом скором времени доставить его голову.

— Аполлоний, ты возвращаешь меня к жизни, — вскричал Лукулл, легко переходя от полного уныния к прежней самонадеянности.

— Теперь не время благодарить, восторгаться или горевать, надо действовать и действовать очень умно. Помни, ты не должен показывать, что потрясен или хотя бы огорчен поражением. Наоборот, теперь тебе необходимо удвоить твою надменность и самонадеянность. И поверь мне, все подумают, что твое отступление есть ничто иное, как военная хитрость. Это, прежде всего, поднимет боевой дух легионеров, а, кроме того, ты станешь авторитетом в глазах напуганных граждан. Тебе ведь известно, что и одни и другие, глупы, рассуждать они не умеют. Если они видят начальника в хорошем расположении духа, им этого довольно. Тотчас в их головах возникнет предположение, что у тебя уже появился какой-нибудь замечательный план во славу великого Рима… Между тем, рекомендую тебе усилить посты у городских ворот, и вообще повсюду удвоить число часовых. А главное, немедленно пошли гонцов в Рим и Неаполь, чтобы тебе поскорее прислали подкрепление. Потом пригласи самых влиятельных граждан, требуй новой милиции, обольщай, не скупись на обещания, будь по-прежнему горд, а главное — смел, потому что смелость города берет.

— Этот человек прав, всегда прав, — вскричал Лукулл, когда ушел Аполлоний, — ну, ободрись, патриций, докажи всем, что в твоих жилах течет кровь древних Лукуманов Этрурии. Не надо показывать своего отчаяния. После отступления, действительно, надо быть еще более самонадеянным, чем прежде. Отступление, — продолжал, горько улыбаясь претор, — нет, это не отступление, а настоящее бегство, самое унизительное поражение. Клянусь именем всех богов преисподней, сегодняшний позор наложил на мою репутацию такое же позорное клеймо, которое скрывает под повязкой Аполлоний. Ну, друг мой, Тито Вецио, хотя ты сегодня меня и победил, и покрыл мое имя позором, но я надеюсь этот позор смыть твоей кровью.

Ободренный Аполлонием, претор очень умело воспользовался советами своего сообщника. Он появлялся во всех частях города, веселый, надменный, беспечный. Отдавал приказания, хвалил действия начальников отдельных частей, некоторых из них хорошенько отчитывал, благодарил опытных легионеров и вообще разыграл такую комедию, что и солдаты и граждане подумали, что отступление от Тифаты — военная хитрость, хорошо продуманный маневр опытного римского военачальника. Аполлоний правду говорил: толпа, как военных, так и гражданских, глупа и не способна здраво рассуждать, думать. Она легко попадается на чисто внешние эффекты, а подлинные факты проходят мимо нее бесследно. Жалкие люди толпы, которых некоторые историки справедливо называют баранами, не могли сообразить того, что напускная самоуверенность Лукулла после очевидного и жестокого разгрома есть нечто другое, умело сыгранная роль для того, чтобы сбить глупцов с толку наверняка. Однако военное искусство Лукулла стоило римлянам очень дорого. Восставшие побросали в Волтуры более семисот трупов убитых легионеров, захватили много оружия, лошадей, знамен, ожерелий, медалей. Сами же потеряли всего лишь пятьдесят человек, что служит несомненным доказательством преимущества позиции, занимаемой отрядом Тито Вецио.