— Конечно, — рассуждал палач, — слуга по всей вероятности побежал в город заявить властям и они вот-вот должны сюда нагрянуть, но это меня уже не касается. Для меня главная прелесть заключается вот в чем, — Кадм высыпал в руку блестящие золотые монеты, полученные от Тито Вецио. — Один, два, три… восемь… двенадцать, — пересчитывал он.

— Черт возьми, если я не стал богачом по милости этой девчонки, которую прислали ко мне, чтобы я ее попугал. Недаром я сегодня во сне видел яйца. Это великий Морфей предупреждал меня, спасибо ему. Между тем мой сон выходил из роговой двери, а не из слоновой,[126] и тем не менее сбылся и принес мне целый капитал. Тридцать золотых монет — такой суммы мне не доводилось получать за всю мою жизнь… Какой это прекрасный, всемогущий предмет — золото. Каждый из этих прекрасных желтых кружков мне что-нибудь обещает. Один предлагает амфоры вина, другой — громадные куски говядины и свинины и хлеб, да не тот, который вынуждены есть мы, бедняки, черный, грязный, сорный, а белый, хороший, третий — хорошую одежду. С этими блестящими кружочками я пройду куда мне захочется, хотя бы в сам цирк и не буду отверженным, всеми презираемым, проклятым, а напротив все найдут меня великолепным, даже очень красивым и молодым. Но довольно любоваться вами, — продолжал палач, складывая свои сокровища опять в кошелек, — надо спрятать в надежное место.

Кадм недолго думал. Он выбрал один из человеческих черепов, сваленных в углу в кучу, и засунул внутрь его внезапно свалившееся в его руки богатство.

Лишь только палач покончил с этим приятным делом, как шум и голоса, послышавшегося рядом с домом, убедили его, что приключения этой ночи еще далеко не закончились. Поспешив спрятать драгоценный череп в угол, палач подошел к двери и прислушался.

— Сейчас же откройте ночному триумвиру, — послышался снаружи строгий голос. Судя по повелительному тону, он принадлежал начальству, которому вверена охрана города в ночное время.

Прибывший действительно был ночным триумвиром, которого привел слуга Скрофы, чтобы защитить дом палача от нападения каких-то неизвестных людей. Кадм, хотя личность и всеми презираемая, тем не менее принадлежал к числу слуг республики, и отказать ему в законной защите было совершенно невозможно: Вот почему ретивый чиновник оказался у дверей дома палача.

— Откуда вошли похитители? — грубо спросил триумвир.

— Вот в эту дверь.

— А девушка? — спросил слуга Скрофы.

— Он увел ее с собой, — отвечал палач.

— О, я несчастный! Пропала моя голова! — вскричал в отчаянии слуга Скрофы, хорошо понимая, что его господин не простит пропажи прекрасной рабыни и, возможно, ему придется иметь дело с орлами и коршунами поля Сестерцио. Бедняга в отчаянии рвал на себе волосы и плакал.

Между тем триумвир брал показания у слуги и палача. Последний рассказал все до мельчайших подробностей, умолчав, конечно же, о кошельке, который он получил от Тито Вецио.

Таким образом, благодаря этой истории, письмо Белофоронте, которое Сулла вручил Тито Вецио, не было доставлено по адресу.

ЛЮБОВЬ НА ЛОШАДИ

Наши всадники на чистокровных скакунах неслись во весь опор через поля и проселочные дороги, чтобы с противоположной стороны опять повернуть к городу и въехать в Рим через ворота Калена, расположенные на значительном расстоянии от Эсквилинских ворот и имеющие то, немаловажное в данной ситуации преимущество, что через них днем и ночью проходило очень много народа, между тем, как у Эсквилинских ворот ночью движение замирало, потому что в поздние часы никто и не решался проезжать по проклятому Сестерцкому полю… Чтобы добраться до Капенских ворот, надо было проскакать не меньше пяти миль, но Тито Вецио окончательно решил, что эта предосторожность необходима. Зоркий африканец не мог ошибаться. Около Эсквилинских ворот действительно ждала засада и они избежали опасности только благодаря случайности. Если бы Тито Вецио не бросился на крик, доносившийся из дома палача, они бы непременно угодили в засаду и адский план Аполлония непременно бы сработал. И тут молодой квирит стал вспоминать о событиях минувшего вечера. Откровенная беседа с ним Суллы, отказ Тито Вецио вступить в постыдный союз — все это, конечно, не могло быть оставлено без внимания таким человеком, как будущий диктатор. Его просьба отвезти письмо сторожу Эсквилинских ворот, которой молодой трибун поначалу не придавал никакого значения, теперь, когда Гутулл обнаружил засаду, оказалось, имела скрытый зловещий смысл. Благодаря откровенности Суллы Тито Вецио оказался в курсе всех его планов, а какой же заговорщик решится открыть свои тайные замыслы людям, не разделяющим его замыслы, скажем больше — готовых на все, лишь бы уничтожить этот заговор еще в зародыше. Попытка убрать с дороги Тито Вецио и Гутулла была естественным следствием их отказа участвовать в заговоре и абсолютного отрицания всех кровожадных планов, родившихся в доме Суллы. Вновь и вновь осмысливая все эти факты, Тито Вецио в душе искренне благодарил друга за проявленную бдительность. Он с ужасом думал о том, в каком бы безнадежном положении оказался, если бы на них напали. Ведь, обремененный находившейся в его невольных объятиях девушкой, он почти не мог защищаться, и в то же время рисковал бы жизнью не только своей, но и того сокровища, которое подарила ему судьба.

Оказавшись на внушительном расстоянии от поля Сестерцио и Эсквилинских ворот, Тито Вецио несколько умерил бег лошади и заботливо спросил свою красивую пленницу, хорошо ли она себя чувствует.

— Благодарю, хорошо, — отвечала она, вздрогнув от холода, а может быть и по какой-то другой причине.

Тито Вецио с заботливостью нежной матери старательно закутал молодую девушку в плащ, пытаясь по возможности предохранить ее от холода. Она, в свою очередь, обвив его шею правой рукой, крепко прижималась к его груди, по всей вероятности боясь упасть с лошади.

Проехав так еще немного, молодой всадник решил, что пора перейти с бешеного галопа на рысь. Движения лошади стали менее быстрыми, но зато потребовали еще более надежной посадки, рука красавицы сильнее обняла шею молодого всадника и она теснее прижалась к нему. Ее горячее дыхание касалось его лица, глаза смотрели нежно, детская улыбка играла на розовых губах. С беспечностью юного существа был забыт только что пережитый ужас. Двое молодых существ словно находились на прогулке и куда-то неслись. А куда — сами не знали. Да и не было необходимости задаваться подобными вопросами. Они были счастливы. Напрасно холодный резкий ветер пытался сорвать их с лошади, остудить жар дыхания, освежить воспаленные молодые головы. Они все ближе и ближе прижимались друг к другу, их дыхание становилось все жарче, мысли сосредоточились на единственном чувстве высокого наслаждения данной минуты.

Невольница владельца римских гетер Скрофы, гречанка Луцена, этот перл, украсивший грустные страницы истории римской междоусобицы, была всего шестнадцати лет от роду, когда попала в когти морского разбойника и ее детские руки сковали цепи постыдного рабства. Едва распустившийся прелестный цветок страны искусства и красоты — Греции, она обладала феноменальной красотой, производящей одинаковое впечатление как на аристократов, так и на простолюдинов. Луцену справедливо прозвали богиней красоты. Подобные красавицы были редки даже в Греции, которая в ту пору славилась хорошенькими женщинами.

Природа не часто создает подобное совершенство. Красота почти никогда не сочетается с темпераментом. Красавицы и в жизни бывают почти также холодны, как мрамор статуи, в которых их запечатлела древняя Греция. Красота Луцены потому и была так необыкновенна, как мы выразились — феноменальна, что и то и другое находилось в ней в великолепной гармонии. При правильном, античном сложении нежность ее юное тело обладала грациозной гибкостью и порывистостью. Трудно описать подобную красоту, почти невозможно. Мало сказать, что у юной гречанки были совершенно правильные черты лица, высокий лоб, прямой, пропорциональный нос, дивные глаза, окаймленные густыми бровями и длинными ресницами, розовые губы цвета жемчуга, длинные и густые черные волосы. Все это дает слабое представление о ее красоте и грации. Великий художник, когда находит подобную натурщицу, долгие часы проводит в созерцании совершенства творения и, грустно опустив голову на грудь, сознает свое бессилие, невозможность передать на полотне то, что природа поставила выше вдохновения великого художника или скульптора.