Кейт не смогла выдавить из себя ни слова возражений. При всей своей безмятежности Соня вгоняла в тоску. Она могла говорить часами все о том же, размеренно и заунывно. Позже выяснилось, что дети у нее все же не немые, но они не разговаривали, только едва слышно шептались. Возвращаясь с работы. Соня неизменно начинала с того же:

— Знаешь, я убила своего мужа. Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться. — Тема была одна, разнились только слова. — Главное в жизни — уважение к себе. Без него не оценишь ни один из даров, данных тебе Господом и судьбой: что ты женщина, что можешь иметь детей, хорошо готовишь и все остальное. О каком уважении к себе может идти речь, если муж обращается с тобой как с грязью? Но как оставить того, которого по-настоящему любишь? Любовь к мужчине — страшная штука, вроде наркотика. Заставляет пресмыкаться, радовать его любой ценой, даже ценой самоуважения. Женщина, которая себя уважает, в первую очередь думает о себе. А любовь ставит на женщине крест. Стоит только сказать мужчине, что ты его любишь, как в нем всплывает все худшее. Нет уж, с меня хватит. Ни один мужчина больше не услышит от меня этих слов. Когда любишь, то веришь, что изменишь его к лучшему, излечишь его — а это неправда. Ничего ты не изменишь. Теперь я это знаю и забуду, что любовь есть на свете…

Линда и Рут съездили на Суон-стрит за пожитками Кейт. Там уже понемногу обживался молодой нигериец, мистер Акуа. Он был с ними очень вежлив и несколько раз повторил, что не хотел причинять прежней жиличке ни малейшего неудобства, что ему было бы неприятно узнать, что он как-то способствовал ее выселению. Линда со смешком заметила, что он, наверное, единственный мужчина в мире, который может жить дальше со спокойной совестью. Мистер Акуа кивнул, но вряд ли понял, потому что вид имел озадаченный. Несколько дней спустя Кейт получила от него конверт с монеткой в десять пенсов, найденной под креслом во время уборки.

В комнату Сони могло поместиться только самое необходимое, поэтому те же Линда и Рут сложили остальные вещи в пластиковые мешки, а мешки отнесли в подвал Мэнсфилд-Хауса. Ни одна не сказала, что это временно, и Кейт была им только благодарна. Она при всем желании не могла думать о будущем более далеком, чем ближайший день (а вернее, ближайший вечер, когда вернется Соня и начнет ужасный, размеренный и нескончаемый монолог с неизменного «Знаешь, я убила своего мужа. Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться»).

Единственное место, куда наведалась Кейт за это время, была пиццерия. Кристина явно была не в силах смотреть на нее, хотя лицо уже заметно улучшилось. Другое дело Бенджи. Человек практического склада, он вручил Кейт бутылку водки со словами: «Выпей понемногу, но всю бутылку, и при этом думай, подруга, думай».

Кристина обещала держать место в течение трех недель. Сьюзи забеременела и как раз столько собиралась ждать, бросит ли ее залетный кавалер жену, чтобы решить, оставлять ребенка или нет. «Если через три недели не вернешься, я не буду в обиде, только предупреди, чтобы можно было подыскать человека», — сказала Кристина. Держалась она, в общем, любезно, но под любезностью ощущалась досада, словно Кейт оправдала самые худшие ее опасения. В конце разговора она выразила надежду, что на знакомстве с Марком поставлена точка, и Кейт это подтвердила.

Как раз накануне Марк прислал на виллу Ричмонд цветы, которые Джосс тут же выбросила в мусорный бак.

— Там была записка, — сказала она Кейт. — Я даже не стала читать.

— Нельзя выбрасывать то, что тебе не предназначалось.

— А что, я должна была поставить его цветы в большую красивую вазу? — возмутилась Джосс.

— Речь не об этом. Я не желаю больше иметь с Марком ничего общего, но должна поставить точку по всем правилам, и то, что он пишет, может в этом помочь.

В следующий свой визит Джосс принесла скомканный грязный листок.

Марк писал: «Я лишь хочу, чтобы ты знала: я тебя любил и люблю. Жаль, что у этого нет будущего».

С горьким смешком Кейт скомкала листок.

— Ты была не права, Джосси. Мусорный бак — слишком приличное место для этой мерзости.

Джосс обвела взглядом комнату. По всем стенам на гвоздях висели металлические «плечики» с одеждой Сони и платьями ее дочерей. (Единственный шкаф она любезно опорожнила для Кейт и на все протесты отвечала одно и то же: «Я учусь жить среди людей».)

— Ты не можешь вечно здесь оставаться.

— Хелен зовет меня к себе.

— Вот еще! С чего вдруг ты обязана жить с Хелен?

— Не обязана.

Помолчали. По так и не исчезнувшей привычке Джосс разглядывала Кейт словно со стороны. У той уже был почти приемлемый вид — на лице оставался только намек на синяки.

— Проблема в том, — заговорила Кейт, не отрывая взгляда от своих рук, — что для Хелен все это обернулось сильным потрясением. Потихоньку (чтобы другие не думали, будто я здесь на особом положении) забегает на меня взглянуть, словно я была счастливым талисманом, но обманула ожидания и теперь подобная участь грозит и ей. — Она подняла глаза. — Я совсем не желаю, чтобы ты тоже делала из мухи слона. Это был всего лишь эпизод, и если быть до конца честной, я знала, что этим может кончиться.

У Джосс не было ни малейшего желания выслушивать подобные откровения. Торопливо чмокнув Кейт в щеку, она положила на кровать Сони сладости, припасенные для ее детей, и ускользнула на улицу, где прикованный цепью к фонарному столбу коротал время велосипед (Джеймс купил его в магазине подержанных товаров).

При виде Хью близнецы потеряли дар речи, только таращили круглые глаза, словно он мог в любую минуту раствориться в воздухе. Зато потом они набросились на него с таким яростным восторгом, что объятие превратилось в общую свалку. Это помогло Хью справиться с собственной немотой. Кое-как отбившись, он двинулся в сад, волоча на каждой ноге по мальчику, но там все началось снова, и его щекотали, тузили и мяли, пока он не запросил пощады.

— Ты гостил у Джосс! — обвиняющим тоном сказал Джордж.

— Да вот… заглянул к ней на пару недель, — повинился Хью.

Он схватил обоих в охапку и изо всех сил прижал к груди. Они тотчас перестали барахтаться, только повторяли шепотом: «Папа… папочка… папуля…»

— Ой, он плачет! — сказал Эдвард.

— Ничего подобного! — запротестовал Хью.

— Вот же слезинка!

— Это от радости. Я по вас ужасно соскучился.

— От радости не плачут, а смеются, — объявил Джордж тоном умудренного опытом человека.

— От очень сильной радости как раз плачут.

— А мы плакали от горя, — сообщил Эдвард. — Хотели пойти с Джосс, но Сэнди не пустила.

— Джосс хорошая, правда?

Оба дружно закивали.

— Мне она тоже ужасно нравится, — не совсем искренне сказал Хью. — А теперь — к делу! Ну-ка поцелуйте папу.

Щеки у них были круглые, упругие, горячие и мокрые. Зацелованный чуть не до смерти и до смерти счастливый, Хью решил, что английский подход, пожалуй, не самый лучший и что надо бы переключиться на итальянский, где отцы без всяких обнимают и целуют своих сыновей.

Из дома вышла Джулия с подносом, полным всякой вкусной всячины к чаепитию. Хью поднялся, по-прежнему обремененный своей живой ношей.

— Идите-ка помочь маме.

— Чево-о?! — протянул Эдвард пренебрежительно. — Мальчики мамам не помогают.

— Где ты этого нахватался? — удивился Хью. — Ну-ка, быстро! Возьмите у мамы поднос, поставьте на стол, а когда она сядет, подложите ей под спину подушку.

— Вот еще!

Наступила немая сцена, потом Джулия заметила:

— У нас тут много перемен.

— Если вы сейчас же не начнете помогать маме, я вас отправлю по кроватям, как маленьких.

Надувшись, близнецы потащились к Джулии. Начался перестук толкаемых кружек. Джордж уронил на пол тарелку с печеньем.

— Уронил — собери, — строго сказал Хью.

Мальчик с вызывающим видом прошелся по печенью.

— Ну, как хотите. — Хью подхватил его под мышку. — Будете наказаны, как малолетние хулиганы.