Все-таки начинаю дремать. Будят крики в соседних отделениях: «В Россию! В Россию!» Что бы это значило? Открывается дверь, и человек с фонарем спрашивает: «Кто желает остаться в Румынии? Кто хочет ехать дальше, в Россию?» Наше отделение в один голос отвечает: «В Россию!»

Боевое крещение Добровольческая дивизия выдержала блестяще, но с громадными потерями. После такого количества пролитой крови добровольцы были вправе считать себя равноправными с другими союзными армиями. Тем более что вооружение дивизии могло быть намного лучше. Патроны нам выдали без обойм, пулеметы трофейные, частью неисправные. Довооружались в боях за счет отобранного у противника.

Пока дивизия была на фронте, сербское командование в тылу и местные русские военные власти выхлопотали у правительства разрешение на принудительную мобилизацию военнопленных южных славян. Это решение — результат тщеславия и неспособности разобраться в политических вопросах — нанесло принципу добровольности смертельный удар.

Вторая сербская дивизия состояла, за малыми исключениями, из мобилизованных. За несогласие в нее идти многих избивали. Были и убийства. Нам, подлинным добровольцам, с трудом добившимся зачисления в Русскую армию, были хорошо известны настроения в этой насильно мобилизованной дивизии, и мы знали, что на фронте появиться с ней нельзя. Да и не оттого ли мы подняли наше знамя, что нам было отвратительно насилие, применявшееся к славянам в Австро-Венгрии? Добровольцы резко протестовали против «принудительного добровольчества» и других ошибок командования корпуса. Но ошибки эти продолжались, а затем повторились уже в государственном масштабе в Королевстве Югославии, став питательной средой для всех разрушительных сил в этом государстве.

После Февральской революции 1917 года из 40 000 офицеров и солдат в корпусе осталось не более 7000. Часть из оставшихся в России добровольцев пошла в Белую, часть в Красную армию. Другие разбрелись по России и впоследствии вернулись домой. Славяне-офицеры, боровшиеся в южной Добровольческой армии, почти все пали. Многие отдали свои молодые жизни в армии адмирала Колчака. Да будет им вечная память! Королевская Югославия о них не вспомнила ни разу.

Екатеринослав

Сколько ни есть раненых на свете, все они радовались, попадая из фронтовой обстановки в теплые, уютные лазареты и больницы, вдали от грязи и опасностей. Впрочем, в гражданской войне могли не только ранить в бою, но и добить на больничной койке… В Екатеринославе, в лазарете Красного Креста, созданном немцами-меннонитами (протестантское течение XVI в., проповедующее смирение и непротивление злу насилием), нам было несказанно хорошо.[3] Я лежал рядом с моим другом, подпоручиком Игнатом Францем, хорватом из Загреба.[4]

В светлой памяти о русском прошлом навсегда останутся учреждения, созданные для помощи раненым. В России была самая совершенная организация медицины — земская. И в России была русская женщина. Русское искусство, русская литература воздвигли русской женщине величественный памятник — могу ли я что-либо к этому прибавить? Только познакомившись с русской женщиной, я начал проникать в тайники русского бытия, понимать, что отделяет Россию от Запада, почему так поддаются русскому обаянию иностранцы, побывавшие в России. Больше половины моей сознательной жизни я видел благородный облик русской женщины, несущей все тяготы жизни наравне с мужчиной, а иногда и лучше его. Я видел ее на поле, сестрой милосердия в больнице, за книгой, на фабрике, в боевой цепи, в детской, в ссылке, в колхозе, в тюрьме, в восстаниях против осквернителей русской земли.

В осенние дни 1916 года, когда бойцы залечивали раны в теплых палатах, а за окнами шел снег, сестры проходили мимо нас в белых косынках, строгие как монашки, но душевные, преданные своему делу. Сколько их погибло на фронте, в эпидемиях! Вспомнит ли когда-нибудь Россия об их подвигах? С тех пор прошло 18 лет. И вспоминают те светлые дни лежавший в лазарете доброволец и русская женщина, носившая белую сестринскую косынку и шедшая рядом с ним в годы кровавой Гражданской войны, голода и холода, страданий и ужасов, отчаяний и надежд. Их двенадцатилетний сын, рожденный в те страшные годы, слушает их рассказы о России. И мысли их там, в прекрасной стране, где сегодня над землей стоит непрекращающийся стон.

Часть II. РОССИЯ В ОГНЕ

Корнилов и корниловцы

Май 1917 года. Мы в Екатеринославе, после выздоровления. Нас, добровольцев, человек шестьдесят. Ждем отправки на фронт. Все мы хотим к генералу Корнилову. Его мы любим и уважаем больше всех, видим в нем сильного человека, храброго, прекрасного генерала славянской ориентации, честного, не запятнанного в прошлом, не по родовитости, а своей волей и талантом выдвинувшегося из семьи простого урядника. Долго ждем решения. Голодаем. Подкармливают немного сестры из госпиталя. Довольствие нам почему-то не положено. Но это не так важно. Мы мыслями в Русской армии, она нуждается в нашей помощи.

Русская армия нуждается в помощи нескольких десятков офицеров? Да, армия, которая — начни она наступление в начале марта 1917 года — раздавила бы противника, сегодня нуждается в помощи каждого честного русского, каждого честного славянина.

После почти двухмесячного тягостного ожидания из штаба генерала Корнилова пришла телеграмма о направлении нас в Восьмую армию.

Последние дни июля 1917 года. Недалеко от Городенки, возле леса, ночью, у множества костров стоял лагерем корниловский отряд. Три дня тому назад он совместно с чешской бригадой участвовал в бою при Ямнице. Точная артиллерийская подготовка помогла выбить немцев из окопов без больших потерь. Но без поддержки русских частей первоначальный успех развить не удалось.

У костра сидел худощавый капитан Генерального штаба Неженцев. Узнав о приходе тридцати офицеров — южных славян, он встретил нас словами:

— Знаете ли, господа, что служить в корниловском отряде нелегко?

— Господин капитан, если бы было легко, мы не пришли бы.

Он радостно засмеялся и подал каждому руку. Потом мы пили чай и долго говорили о России.

Мы, корниловцы, знали, что все обстоятельства против нас, и все же шли против лавины, готовые при этом погибнуть. Чего мы хотели? Первая и главная наша цель была: уберечь Россию от разрушения и колонизации. Мы считали своим долгом выполнить обязательства, принятые Россией по отношению к союзникам, и старались сохранить армию и удержать фронт. В нашей песне были слова «…мы былого не жалеем, царь нам не кумир, мы одну мечту лелеем: дать России мир!». Мы видели, что страну возглавили недостойные правители, видели, как разваливается империя, и ее части, веками с ней связанные и обязанные ей всем, в трудный час от нее отрекаются. Мы чувствовали, что страну сознательно ведет к пропасти хорошо организованная группа, располагающая средствами и опытом разрушения. Мы же, корниловцы, были носителями российской идеи, воинами трехцветного флага. Для нас Россия была священным именем, и о себе лично мы никогда не думали. Мы рвались только в бой во имя спасения родины. Мы верили, что русский народ опомнится, что «Русь поймет, кто ей изменник, в чем ее недуг» и ради этого поворотного момента российской смуты хотели сохранить вождя и ядро, к которому смогли бы примкнуть русские люди. Корнилов был символом всего русского, всего честного.[5]

У Тарнополя и Трембовля 22-й финляндский корпус открыл немцам фронт. Корниловцы должны были закрыть прорыв, удержать бегущих и увлечь их за собой. Куда — за собой? Землю делить, винокуренный завод грабить? Нет, в бой, где могут убить, искалечить. Во имя чего?

По пути к месту прорыва мы видели повсюду следы разрушения, разграбленные склады и железнодорожные составы. Немцами? Нет, «армией адвоката» Керенского — «самой свободной в мире армией» — как ее тогда стали величать новые правители.