Сердечный привет

Ваш Калли[45]»[46].

Принято полагать, что экзистенциалисты — народ чувственный, порывистый, эмоциональный, сумбурный, не пользующийся разумом и не отличающийся расчетливостью.

Это не так. Человек чувственный, по — настоящему порывистый, эмоциональный и сумбурный сам своей чувственности и сумбурности не замечает. Он живет чувствами, не анализируя своего поведения. А вот заметить свою эмоциональность и удивиться ей настолько, чтобы взяться за ее скрупулезное описание, может только человек с бухгалтерским складом ума. Смотри‑ка, насколько мною овладели чувства… Поглядим‑ка на это диковинное явление повнимательнее, проанализируем…

Письма К. Ясперса не оставляют сомнений: он прекрасно считает деньги, причем делает это естественно, привычно, а не только потому, что хочет понравиться отцу — банкиру.

И еще одно стоит заметить. Человек, который действительно любит кого‑то, в письмах своих к любимому существу говорит, главным образом, о нем и о своих чувствах к нему. Он обычно не расписывает в деталях свою жизнь без любимого человека. (Предполагается, что это — вовсе не жизнь, а сплошная мука, так что нечего о ней и говорить).

Но в письме К. Ясперса нет ничего, кроме стандартной благодарности за письмо и предписанного правилами вежливости уверения в любви к матери. Там нет ничего, говорящего об его интересе к родителям, их жизни, мыслям и чувствам. Даже стандартные уверения в сыновней любви перемежаются обсуждением сугубо меркантильных, «денежных» вопросов.

Да, экзистенциализм — это философия о чувствах.

Но это — калькуляция чувств.

Как, впрочем, и всякая психология.

Кроме приведенного письма, полного виртуозных описаний природы («Солнце полностью погрузилось в море, на горизонте не было ни облачка») и казенных признаний в любви к родителям, мать философа сохранила еще и открытку того же времени:

«[Нордерней, 9.7. 1898]

[Милые родители]

Сегодня я не пишу вам письма, так как больше не знаю, о чем писать. Вчера мы были в дюнах, когда разразилась непогода. На мою беду, когда мы поднялись на высокую дюну, мой зонт сломался. Его вывернуло ветром, и три спицы сломались. Так как конструкция очень сложная, и все связано друг с другом, сейчас надо менять всю конструкцию. Я хотел бы спросить, купить мне новый зонт или отдать в ремонт этот, что было бы очень дорого, или, может, мне и вообще не надо никакого зонта? Вчера вечером сюда приехал Фридов Шнайдер из Гамельна (15 лет, очень мил). У него своя отдельная комната, хотя он и приехал позже меня. Мои дела идут очень хорошо. Все прекрасно. Вилли Залфельд становится лучше в соответствии с моими замечаниями. Сейчас я охотно сплю с ним в одной комнате, ведь надо же уметь привыкать ко всему. Сердечное спасибо за мамину открытку. С сердечным приветом ваш Калли»[47].

Хорош любящий сын! «Я не пишу вам письма, так как не знаю, о чем писать». Любил бы, так было бы, о чем написать. А так понятно, что ему велено было писать письма каждый день. Не велено было бы, так и не написал бы вовсе.

Но вот писать нечего, а потому вместо письма родителям отправляется открытка. В открытке люди кратко пишут о главном, самом существенном. И каково же оно, это главное и существенное для юного Ясперса?

Юный хитрец сообщает, во — первых, что у него сломался зонт. Во — вторых, он подчеркивает свою бережливость: он уже прикинул, что ремонт будет стоить дорого, так что он, бережливый, готов обходиться и вовсе без зонта — бедный, всегда простуженный мальчик, и еще одно хитроумное сообщение. Приехал сюда отдыхать новый юноша и сразу же поселился в отдельной комнате. А мне, хотя я живу тут уже давно, приходится спать в одной комнате с приятелем Вилли, который оглушительно храпит. Ну, ничего. Я сплю с удовольствием — ведь надо же уметь привыкать ко всему, развивая в себе христианское смирение. Я стремлюсь улучшить этого храпуна, воспитывая его. Все хорошо, прекрасные мои родители…

В искусстве тонких намеков на толстые обстоятельства К. Ясперс оставался непревзойденным мастером на протяжении всей жизни. Он ничего не требовал, даже ничего не просил, он просто говорил столько, что разумному человеку было достаточно. Возможно, он брал в этом пример с отца, который точно так же убеждал его в необходимости выполнить свои просьбы.

Апофеоз любви между папой — банкиром и его расчетливым сыном был достигнут перед окончанием гимназии. К. Ясперс вспоминает, что отец пригласил его, будущего выпускника, к себе и раскрыл перед ним самое сокровенное — свои бухгалтерские книги. А затем сделал щедрый подарок, буквально сотворил чудо. Показав сыну, каковы доходы семьи и каков капитал, которым она располагает, отец завершил экскурс в семейную экономику словами:

«Полагаю, ты можешь рассчитывать, что у тебя будет возможность на протяжении десяти лет изучать то, что ты пожелаешь, и заниматься любым делом по своему выбору, прежде чем тебе самому придется зарабатывать на жизнь»[48].

Чем мог ответить образцовый сын на такой широкий жест образцового отца?

Конечно же, у него был только один ответ: он заверил, что выбирает именно то, что хотел бы выбрать для него отец. К. Ясперс сказал, что принял решение изучать право, а затем перейти к «практической жизни»[49], став адвокатом или торговцем. Нетрудно заметить, что такой выбор будущей профессиональной стези был сделан в полном соответствии с семейной традицией, хотя — по видимости — абсолютно самостоятельно. Отец и сын обменялись благородными жестами: первый заявил, что ни к чему не принуждает сына и готов финансировать на протяжении десяти лет его поиски собственного дела в жизни. Другой сделал ответный шаг, которого от него и ожидали: он заявил, что свободно, без всякого принуждения избирает стезю предков, которые были торговцами, финансистами и политиками.

Глава III. О жизненных неприятностях — внешних и внутренних

Нет никаких сомнений, именно так все и произошло бы: К. Ясперс окончил бы юридический факультет, а затем перешел «к практической жизни», занявшись бизнесом или засев в адвокатской конторе.

Мечты, согласимся, для юноши странные. Скорее, это мечты родительские, которые К. Ясперсу сумел внушить отец — хитромудрый педагог сократовского толка. Он продемонстрировал высший педагогический пилотаж, при котором наставник ничего не диктует, ничего не навязывает. Но — слава великим богам! — воспитуемый свободно приходит именно туда, куда ему и определил прийти наставник.

Кто кого тут обманывает?

И воспитатель, и воспитуемый знают, что имеет место негласное джентльменское соглашение. Старший джентльмен предоставляет младшему свободу выбора, а младший отвечает на эту любезность выбором именно того, что нравится старшему джентльмену.

Карл Ясперс — младший двинулся бы строго по стопам отца: тот тоже изучал право в университете, а потом занимался бизнесом и политикой, и не осталось бы после Карла Ясперса — младшего ни экзистенциализма, ни общей психопатологии, ни экзотической антипсихиатрической психиатрии, если бы…

Если бы не было в его жизни гимназии и болезни.

Гимназия была неприятностью внешней.

Болезнь — неприятностью внутренней.

Но связаны они были самым непосредственным образом.

Ужас перед школой: предчувствие неизбежного

Больные дети редко преуспевают в делах общественных.

Они с детства избегают состязаний со сверстниками, поскольку проигрывают им физически. Они не знают радости победы в честной борьбе, а потому борьбы не любят. И еще — они не любят всяких общественных учреждений и заведений, потому что именно там поддерживается дух публичности. Куда лучше они чувствуют себя в родительском доме, куда привыкли еще в детстве убегать, уклоняясь от борьбы и драки. Только здесь, в родительском доме их покидает чувство заброшенности в чересчур суровый мир. Покидать это убежище они не хотят. Сама мысль об этом вызывает у них ужас.