От сложенных на антресолях полотняных мешочков с сушеными травами вся его темная, заставленная громоздкой мебелью квартира напиталась стойким аптечным запахом. Шехман и сам занимался составлением мудреных гомеопатических рецептов, а если верить злым языкам, то даже ятро-химией в парацельсовском варианте.[5]

Но это нисколько не вредило ему во мнении академического света. Получив лет двадцать назад дипломы доктора и профессора, он понял, что достиг своего потолка, и, перестав заботиться о карьере, жил в свое удовольствие. В городе он был необыкновенно популярен, власти ласкали его, местные средства массовой информации ловили каждое его слово. Даже удачливый ловкач и бонвиван Муржинский, добившийся правдами и неправдами звания члена-корреспондента, завидовал такой славе. Воистину свободен лишь тот, кто не боится ничего потерять.

Старик не боялся и, как бы бравируя этим, резал правду-матку, невзирая на лица. Даже в тех нередких, к сожалению, случаях, когда в этом не было особой необходимости. В нем причудливо сочетались крайне противоположные душевные качества.

Он был добр и одновременно мстителен, вспыльчив и терпелив, чувство юмора уживалось у него с постоянным брюзжанием.

— Не накатались еще по заграницам? — буркнул он, пропуская Гончарука в узкий лаз между двумя шифоньерами. — Или уже во? — отмерил по горло рукой.

— Мы редко заходим в порты, — объяснил Герман Кондратьевич, устраиваясь на кожаном стуле. — А море оно море и есть. Какая уж тут заграница?

— Но море это прекрасно!

— Да, если бы в нем не было столько воды… Помогите, Иосиф Гаврилович, — Гончарук, по обыкновению, перешел прямо к делу. — Хорошего человека вытащить надо.

— Из тюрьмы или с того света? — со свойственным ему злоязычием поинтересовался Шехман, ехидно взвизгнув. — И то и другое не по моей части. — Он рассыпался сатанинским прокуренным смешком.

— Очень остроумно, — оценил Гончарук и объяснил терпеливо: — А ведь речь идет о красивой молодой женщине, Иосиф Гаврилович. Вы же были очень неравнодушны к прекрасному полу? Или уже все?

— Что значит «или»? — взорвался Шехман. — Оставьте меня с вашими кабацкими намеками! Тоже мне боцман выискался! — Он негодующе дернулся и спросил, глядя в сторону: — Что с ней, с вашей очередной пассией?

— Положим, это не так, Иосиф Гаврилович, но вы все равно не поверите, и я не стану отнекиваться. — Гончарук смиренно опустил долу свои карие шельмовские очи, чем лишь укрепил старика в его мнении.

— Меня не интересуют чужие шашни, — махнул рукой Шехман. — Так что же все-таки с ней?

— Поражение печени вследствие сильной интоксикации. В точности по вашей части. — Гончарук коротко, но обстоятельно рассказал о происшествии.

— Гонионемус вертенс, — глубокомысленно кивнул Иосиф Гаврилович. — Это намного серьезнее, чем полагаете вы и ваши сельские эскулапы. Если не принять мер, ваша знакомая может остаться инвалидом до конца жизни. Сколько ей лет?

Будучи в курсе анкетных данных, Гончарук ответил, не задумываясь.

— А вы говорили молодая, — Шехман вызывающе прищурил глаз.

— Побойтесь Бога, Иосиф Гаврилович.

— Бога нет. Вас плохо воспитывали в пионерском отряде. У человека, тем более женщины, в этом возрасте печень плохо восстанавливается, вот в чем загвоздка. Эволюционно такая особь уже не нужна. Природа сбрасывает ее со счетов.

— Умный человек не бунтует против природы, — процитировал Гончарук излюбленную присказку Шехмана, которую тоже взял на вооружение. — Но ведь можно помочь природе?

— Она что, такая же красивая, как и молодая? — вновь поддел неугомонный старик.

— Женщине столько лет, на сколько она выглядит.

— Вздор! У каждого внутреннего органа свои биологические часы. В том числе и у печени. Я постараюсь помочь вашей знакомой. Но вы тоже не сидите сложа руки. Вам ведь ничего не стоит достать необходимое лекарство из-за границы?

— Скажите только название.

— Не помню. Это пилюли, которые вырабатывает из гималайских трав по рецептам аюр-веды одна фармацевтическая фирма. Стоят они гроши, но действие оказывают поразительное.

— Что прикажете привезти из плавания, Иосиф Гаврилович? Запас не подысчерпался?

— Освежить никогда не мешает, — старик задумался, вспоминая. — Значит, так, привезите сейшельский орех, семена лотоса розового, калгана и побольше древесины: сандал, камфорное дерево, мускатный орех. Если попадете в китайскую аптеку, то обязательно купите желчь питона… Не забудете?

— Я все аккуратнейшим образом заношу на бумагу, — успокоил Гончарук. После того как Шехман избавил его от хронического гастрита, он неукоснительно выполнял все его заказы. Даже самые курьезные, вроде скелета летучей мыши или настойки из сколопендр.

— Завтра я приготовлю микстуру для вашей приятельницы. Пусть пьет, пока вы будете доставать лекарство. Она где, в больнице?

Гончарук кивнул.

— Пусть скажет врачам, что это из элеутерококка. С этим у нас, кажется, примирились, как ни странно.

— Чего же тут странного? Космонавты и те пьют.

— Э! — кисло скривился Шехман. — Вы мне не говорите. По возвращении в гостиницу Гончарук плотно поужинал и, несмотря на поздний час, позвонил замначальника пароходства.

— У тебя есть кто-нибудь в Индии? — спросил он, обменявшись традиционными шутками насчет командированых мужей.

— Представитель в Бомбее тебя устроит?

— Можешь отбить ему телекс насчет одного лекарства?.. Пусть перешлет с ближайшей оказией. Очень нужно и очень срочно. За мной не пропадет.

Когда интересы дела не расходились с «человеческим фактором», он ощущал душевную приподнятость и просветленность, любуясь собой как бы со стороны.

XXII

Когда Светлана, впервые поднявшись с койки, увидела Кирилла, то не сразу узнала его. Прильнув к окошку, она долго всматривалась в явно знакомые, но как бы давно позабытые и ставшие немного чужими черты. Нет, она помнила все и знала, что он дотащил ее на себе почти до самой биостанции, но никак не ожидала увидеть его в этом бедном больничном садике, на этой облупленной скамейке под искалеченным вязом. Понадобилось напрячься, чтобы осмыслить происшедшее смещение, восстановив недостающие звенья. Так бывает во сне, где, слагаясь в небывалые сочетания, разрозненные фрагменты действительности обретают неуловимую текучесть.

Сначала она не ощутила почти ничего, но постепенно сквозь оболочку тупого безразличия затрепетала какая-то беспокойная жилка и вдруг стала расти, набухнув свежей кровью, буйно ветвиться, завоевывая освободившееся пространство, словно распалась ледяная форма.

Светлана содрогнулась от пронзившей ее сладостной боли. В нарастающей горячей волне жалости — к нему, к себе, ко всему на свете — таяли последние льдинки, по живому кромсая острыми, истонченными до невидимости краями.

Потом они встретились в узеньком коридорчике, где стоял бак с кипяченой водой. Кирилл принес букетик жарков и десяток спелых гранатов, которые, к великому удивлению и радости, купил в продуктовом магазине.

Вокруг были люди, и разговаривать приходилось шепотом, хотя телевизор, по которому показывали футбольный матч, почти наверняка заглушал их поначалу скованный разговор с его значимыми недосказанностями и потаенным смыслом.

— Почему ты до сих пор не уехал? — спросила Светлана, когда он коротко и не без юмора поведал ей о своем житье на турбазе.

— Ты же знаешь, — сказал Кирилл, бережно тронув ее похудевшую руку.

Нечего было спрашивать. Она знала.

В ее глазах, обновленных пережитым, он изменился не только внешне. Не ощущалось никак то самое переполнявшее его беспокойство, которое, гальванически передаваясь, отравляло им лучшие минуты свиданий. Отняв беззаботную легкость, наркотическая эта отрава обрела самодовлеющую ценность. Память о пережитом волнении не оставляла даже во сне, мучая неутоленной жаждой, толкая на повторение.