Самые разные думы одолевали Висенте, но на душе, словно придавленной ледяной глыбой, было смутно и тяжело.

Вера превыше любого знания, умножающего печали, но что же поделать, коли знание переплелось с верой и душит ее, как лиана, впившаяся в кору цветущего дерева? Горечь вод мегиддонских напоминает о народах и племенах, стертых с доски бытия. О миллионах и миллионах, унесенных смертельным вихрем задолго до Вифлеемской звезды…

Опадают листья с дубов Ваала на вершине Кармель, и прорастет зеленым побегом каменный желудь, и так будет до скончания времен, пока не протрубит последний ангел.

Как не услыхать твою жалобу, Зевс-Юпитер, в шорохе обнаженных ветвей? Как не узнать тебя в блеске молний? Отдав подземное царство Плутону, а зыбь океанов Нептуну — колебателю суши, ты землю и небо мнил оставить себе. Где же теперь дом твой, сын оскопленного Кроноса?

Как трудно думается на этих высотах, где живет память о языческих игрищах, где каждый камень, каждая ветка напитаны архаической мощью и светятся в винных струях зари. Сама природа насыщена магнетизмом.

Смущенный искушением разум подсказывал страждущему иноку все новые аргументы, склоняя ко всеядному пантеизму, где имя Бога теряет сакральную определенность, растворяясь в буйной игре первозданных стихий. Дий ли, Юпитер или Зевс — какая разница? Бел, Мардук, Один — Вотан? Древние не различали. Святой Павел исцелил на дорогах Ликонии больного, у которого отнялись ноги. Пораженные чудом жители приняли Христова апостола за Зевса, сошедшего с олимпийских высот, а святого Варнаву — за посланца богов Гермеса. Что взять с бедных язычников, ежели премудрый царь Соломон, и тот, сбившись с истинного пути, кадил в заповедных рощах Астарты. И как не счесть проявлением кармы буддийской все то, что последовало через века? Вавилон пошел на Иерусалим, и вот — разрушен храм Соломона. Ликует Ваал, торжествует Астарта. Миновали века юдоли и плена, выстроен Второй храм и тоже стоит в веках, но вновь перемещаются планиды. Юпитер с Венерой в полуквадрате к Сатурну, и взвился Римский орел на башнях града святого, и торжествует Юпитер Капитолийский, и ликует Капитолийская Венера.

Антиох Епифан, царь Сирии, овладев Иерусалимом, осквернил обитель Бога Единого и повелел назвать его жилищем Юпитера Странноприимца. Узел к узлу вязался, соединяя сквозь бездны столетий причины и следствия: пляски вокруг золотого тельца — воскрешенного Аписа, рощи, высоты и, как гром небес, грандиозный пожар. Думал ли римский воин, поджигая занавесь у ковчега завета, что вместе с Соломоновым храмом сжигает и память о странноприимном Юпитере? Верховном боге всемирной империи, обреченной на скорую — что для истории каких-то три века! — погибель. И орды Алариха подступили к Риму, и рухнули стены его, подобно стенам иерусалимским, и алчные варвары расхватали золотые семисвечники Палестины.

Какая тайная мысль подтолкнула Юга де Пейна разбить шатры на камнях Второго храма? В каких лучах предстало видение Иерусалима Небесного? Rex mundi — «Королевство мира»! Надев белый плащ с алым восьмиконечным крестом, как бабочки на пламя свечи, слетались на этот манящий свет молодые безумцы. И шли на костер, одурманенные дерзкой мечтой. Один к одному вязались будто бы случайные узелки, образуя закономерный узор непостижимой разумом энигмы.

И где-то на вышивке той несказанной есть место для Лопеса Рамона, идальго из Андалусии, для дона де Луна, великого адмирала Колумба, открывшего Новый свет, и для бедняги Лоренцо.

Быстро темнело. Под холодным порывом, дохнувшим с низин, зашелестели иссохшие травы, околдованные вечерней тоской.

Стаи летучих мышей, вырвавшись из кромешных гротов, закружили в мерцающей вышине. Конвульсивно, словно отключенная люминесцентная трубка, где еще мечется разогнанная плазма, угасала небесная чаша: золото и рубин сменились в ней испанским тинто, черно-бордовым, как зарево в ночи, и терпким, как соль земная, вином.

Узкий серп на ущербе стремительно прочертило перепончатое крыло.

«Киссон», имя речного потока, раскрылось потаенным смыслом — «Нетопырь извивающийся». И тут же, как тогда, в скриптории, тупо ударило изнутри: «Левиафан — змей извивающийся»…

Полубольной, одержимый дурными предчувствиями, Висенте побрел вниз по тропе. С детства привыкший к горам, он сравнительно легко отыскал дом с единственным освещенным окошком.

Горячий душ, казалось, выгнал затаившийся в теле холод. Выпив чашку шоколада, монах залез в постель и углубился в изучение карты раскопок.

Вертикальный разрез напомнил ему что-то очень знакомое, каким-то образом связанное с нынешним болезненным состоянием. Мучительные попытки восстановить стершуюся в памяти связь ни к чему не привели. В глазах запрыгали черные мошки, а затылок, как цементом, сковало: подскочило артериальное давление.

Висенте нехотя встал, сварил грог, влив изрядную порцию рома, и принудил себя дочитать краткое описание, приложенное к легенде.

Раскопки были начаты в 1925 году экспедицией Восточного института в Чикаго, но ниже пятого слоя объем работ пришлось значительно сократить. Обнаруженные артефакты[72] показали, что пещера (1), как и город, периодически заселялась с неолита. Находки изделий из бронзы отнесены приблизительно к 3000 году до н. э. В шахте (2), пробитой в скале, были найдены керамические сосуды и многочисленные орудия, служившие для добычи медной руды. Боковой проход (10), длиной в 70 метров, вел к подземному источнику, расположенному в гроте искусственного происхождения. Мягкие породы, в основном мел и известняк с вкраплениями кремния, значительно облегчали горные выработки. Проходка галереи (3) прервана в 1939 году на 67-м метре. Пещера (5) была расчищена в 1987 году, а в 1989 году начались планомерные работы. Штрек В заложен на том же уровне, что и А. Шурфы (6–9) для исследования стратиграфии позволили установить протяженность (193 метра) и направление соединительной галереи. На 47-м метре обвал обнажил проход в «зал статуй».

Не дочитав до конца, Висенте бросил бумаги на пол и выключил лампу. Невзирая на калорифер и верблюжье одеяло, кожу покалывал гниловатый озноб.

Сон выпал ему обморочный, тяжелый, прерываемый лихорадочными приступами удушья. Когда забрезжил рассвет, он подумал, что самое лучшее это остаться в постели. Но многолетняя монастырская дисциплина пересилила недомогание. Мыслимо ли было не встать на колени в первый час стражи, посвященный утренней молитве?

Не хотел он лезть в эту шахту! И душа, и тело протестовали. Размышляя над тем, как быть, Висенте подогрел молоко, высыпал пакет кукурузных хлопьев, сварил шоколад. Еда, хоть и застревала в горле, немного подкрепила силы, растраченные на внутреннюю борьбу. Втайне знал, что не сможет противиться понуждавшей к действию воле. Трубный призыв заглушал страх, признаться в котором не позволяла гордость. Монашеское смирение выработало стойкий иммунитет к почестям и наградам, но пасть в собственных глазах было равнозначно самоуничтожению.

Голос ли рока то был или рыцарской крови? Так уж сложилось во времени и пространстве, так уж вязались кармические узлы.

В холле, на подзеркальном столике, лежал большой лист, исписанный красным фломастером: не заметить его было никак невозможно.