— Мозг млекопитающих, в том числе человека, вырабатывает множество органических веществ различных классов. Почти все они были опробованы на ваших установках, зарекомендовавших себя лучшими в мире. Думаю, нет нужды в подробном перечислении…

— Лизины-вазопрессины, эндорфины-«шмендорфины»! — довольно закивал Кац. — До сих пор голова кругом идет. Попробуй поймать одну молекулу на десять миллионов! Ничего — научились…

— Чтобы нервная клетка передала приказ другим структурам организма, требуется медиатор — посредник. Среди множества нейропептидов упомяну открытый недавно пептид сна. Как и биотоки, идущие от спящего мозга, он получил название «дельта». Стоит ввести его животному — одну миллионную грамма на килограмм веса, мистер Кац, — и оно погружается в глубокий сон. Нам очень важно сравнить волны, спровоцированные лекарством, с естественным сном. Это всего только пример, одна задача из множества. Цель, надеюсь, ясна?

— Что-то проясняется, но вы рассказывайте, профессор, — оставив пальцы в покое, Кац умиротворенно оттопырил нижнюю губу.

— Другой медиатор, очень кстати названный вами лизин-вазопрессин, напротив, вызывает активность мозга. Он ускоряет запоминание, облегчает обучение, что, конечно же, сказывается на характере волн. Возьмем для пущей ясности биогенные амины, участвующие в передаче возбуждения от одних нейронов к другим. Наиболее характерную пару: норадреналин, который, как вы помните, мистер Кац, характеризуется зеленой флюоресценцией, и серотонин — желтой. В механизме эмоций оба играют; важную роль. Если разрушить центры, вырабатывающие серотонин, крыса впадает в безудержную агрессию, точь-в-точь как при стимуляции соответствующего центра. Норадреналин оказывает успокаивающее действие. Происходит удивительное. Если исключен серотонин, то у животных не вырабатывается рефлекс на пищу, на положительные эмоции вообще, а отрицательные продолжают действовать. Когда же был выключен норадреналин, крысы никак не могли научиться избегать ударов током. Показательно, что выделенные агенты оказались универсальными для всех видов высших животных.

— Сначала крысы, потом начнут манипулировать людьми. Психологическое оружие, — задумчиво произнес Збигнев Колосовский, блеснув холодной голубизной красиво очерченных глаз.

— Зачем манипулировать? — возразил Сантос. — Лечить. Что может быть страшнее потери памяти? Сумасшествия?

— Возможно, ваше умонастроение вызвано недостатком серотонина, мистер Колосовский? — улыбнулась Долорес. Ей нравились интересные мужчины. Рядом с золотоволосым и рослым Колосовским маленький смуглый Сантос казался африканским пигмеем. — А у вас, по-моему, идеальный баланс, amigo, — пожалела она соотечественника.

— Центр удовольствия — надо же, — Колосовский недобро ухмыльнулся. — Пустили ток, и ты — наркоман, без всякого крэга, сделали укол — идиот. Вы хоть задумывались, куда это нас всех приведет?

— Эндорфины, которые, кажется, также назвал мистер Кац, в тысячи раз превосходят любой наркотик, — возразила Долорес. — Но они продуцируются самим мозгом. Вот, что важно! Конечно, действием тока можно вызвать те же реакции, что и введением препарата. Но ведь это открывает совершенно новый путь познания. В чем вы усматриваете порок?

— Что скажешь, Збышек? — спросил Кац, возвращаясь в обычное состояние озабоченной деловитости.

— Задача в общем и целом понятна. Бей током или трави химией — мозг отвечает одинаково. Надо скоррелировать частоты. Я правильно понимаю, мадам? — дрогнув пренебрежительной улыбкой, Колосовский обвел Долорес откровенно оценивающим взглядом. — Или что-то не так?

— Безусловно, не так, — вспыхнула она, но сдержалась и постаралась объяснить как можно спокойнее. — Скоррелировать частоты, безусловно, необходимо, но вовсе не обязательно зацикливаться в экстремальных случаях, когда травят и бьют. Надеюсь, до этого не дойдет. Во всяком случае в моей лаборатории. Но вы, мистер Колосовский, берете только одну сторону проблемы: вмешательство извне. Не стоит забывать, что мозг сам по себе вырабатывает как электрические волны, так и биогенные вещества. При любой корреляции необходимо учитывать эту спонтанную доминанту. Реакция на внешнее воздействие никак не должна смазать проявления естественной деятельности мозга.

— Придется продублировать системой обратных связей, — подумав, сказал Колосовский.

— Вот теперь все так. Вы на верном пути… Сможете сделать?

— Попробую, мадам. Отчего же нет?

— Я знал, что мы сумеем договориться, — медоточивым голосом промолвил Вейден.

— Умные люди всегда находят общий язык, — охотно подтвердил Кац. — А на Збышека не обижайтесь. Золотая голова у парня.

Глядя из кабины вертолета на проплывающие в вечерней дымке леса, нагромождения скальных плит, мрачно проглядывающие в прогалах между ветвями, на которых пламенели подожженные осенью листья, Долорес вспоминала Ратмира Борцова. Его сосредоточенный, обращенный внутрь взгляд, приветливую немногословность и поразительное умение слушать. Пожалуй, последнее особенно привлекало. Казалось, такому, как он, можно доверить самое сокровенное, без стеснения вывернуть себя наизнанку, ни на минуту не усомнившись, что тебя понимают. Редкие, но всегда точные реплики, иногда парадоксальные, близкие к афоризмам, намекали на нечто большее, чем просто понимание. В них звучало и сочувствие, и чуждая всякой корысти готовность разделить боль с первым встречным. И еще казалось Долорес, что особая интонация голоса, которую она улавливала, предназначалась именно ей. Она проявлялась не сразу, но всегда в ее, Долорес, присутствии. Проникновенная нота сопровождалась просветленностью глаз. Казалось, он пробуждался от долгого сна и, не узнавая окружающего, вспоминал нечто такое, о чем она только догадывалась, но таинственно связанное с ними обоими. И вспомнив внезапно, озарялся проникновенным светом, невидимым со стороны. Это вызывало ответный прилив, переполнявший грудь волнующим ожиданием. Но чего? Она не доискивалась ответа. Слушая его выступление в университете Кларка, Долорес почувствовала, как подступают слезы.

Рамиро — с первой же встречи она звала его только так, внутренне содрогаясь, когда Джонсон говорил «Тим» или «Ратмир Александрович», — выстраивал речь короткими, не всегда правильными фразами, пропуская артикли и путая времена. Но, как ни странно, его понимали. И она — лучше всех, ибо улавливала недосказанное, ощущала, почти осязаемо, как за словесным каркасом трепещет и бьется крылатая мысль. Вынужденная обедненность лексикона не могла скрыть неподражаемой смелости и блеска. Птица прорывалась на волю из тесных тенет.

Впрочем, час от часу он говорил все лучше и лучше, восполняя недостаток практики широтой познаний. Не находя подходящего английского слова, ничтоже сумняшеся, обращался к латыни или с улыбкой смущения пробовал, зачастую не слишком удачно, произнести нечто эквивалентное на французский манер. Испанский, на удивление, давался ему много легче, и это особенно радовало ее.

Долорес не переставала дивиться себе. Они не виделись каких-то несколько часов, а она, похоже, успела соскучиться. Невероятно!

— Кажется, мы подлетаем, — профессор указал на прямоугольную башню с зубцами, смутно белевшую на фоне гаснувших облаков.

Проносясь под косым углом над улицами и развязками автострад, вертолет медленно приближался к аббатству.

— Как называется городок? — спросила Долорес.

— Сожалею, — профессор развел руками, — но мне это не известно, мой друг.

— Спенсер, — ответил пилот.

В густой синьке, заливавшей расчерченное на квадраты пространство, все казалось немного не настоящим: крыши, подсвеченные бассейны, лужайки, мертвенный свет уличных фонарей.

Окна траппистского монастыря, выстроенного на вершине горы, еще играли отблесками зари. Долорес показалось, что она различает сквозь грохот мотора протяжный гул церковного колокола.

— Мистер Джонсон не католик? — спросила она.

— Вейсби,[62] — покачал головой Вейден.