Прочитав докладные инструкторов, проекты решений и постановления секретариата ЦК, Ратмир не испытал особого волнения. Словно речь шла не о нем и не о близких когда-то людях. Иных, как говорится, нет, а те далече. Было любопытно погрузиться в тот, почти нереальный, потонувший, как Атлантида, мир и мысленно проследить все перипетии давным-давно отбушевавших бурь. Но пробудившиеся воспоминания не вызвали в душе сколь-нибудь ощутимого отклика. В сущности он не узнал ничего нового. В свое время все было угадано и понято достаточно верно. Детали, неизвестные ранее, лишь дополнили общую, изрядно потемневшую за давностью лет картину. Отмывать ее от сумрачной патины забвенья не имело смысла.

Он и без того знал, что всевидящий зрак государства наблюдал за ним все эти долгие годы, начиная с того первого сборника, чудом выскочившего на излете хрущевской «оттепели». Восторженные рецензии, опубликованные в партийной и правительственной печати, не только не уберегли от тайной расправы, но, пожалуй, спровоцировали ее. Ратмир догадывался, что власть предержащие симпатизируют именно той подавляющей части писательской братии, что пробавлялась «серятиной», как почти официально именовался псевдолитературный поток, переполнявший полки книжных магазинов и библиотек. Его отмеченные наградами и премиями творцы стойко держали круговую оборону и скопом набрасывались на чужака. Громогласно отстаивая позиции партии, они частенько забегали поперек батьки, впадая в шовинистический экстремизм. Особо ретивых слегка одергивали, больше для вида, чем по существу. С их эпистолярным наследием Ратмир познакомился по челобитным, направленным на Старую площадь и переадресованным оттуда непосредственно в молодежное издательство. Под большим секретом редактор показал одно из таких писем автору «ущербного произведения», т. е. Ратмиру.

Теперь он мог вновь увидеть тот же самый донос, но уже оформленный в виде проекта постановления, подписанного инструктором отдела культуры. Того самого, с кем Ратмир почти подружился впоследствии. Подлинным откровением явилось, однако, решение секретариата. Воистину в пору было возгордиться! Высший, после Политбюро, орган правящей партии не нашел более важных дел, нежели фантастический роман начинающего автора, к тому же беспартийного и не члена писательского союза.

«Господи, всеблагой! Чем они занимались? Страшно подумать, но эти престарелые дураки решали судьбы мира».

Его, Ратмира, судьбой распорядились своеобразно. Постановлением бюро ЦК комсомола, роман был признан порочным, директору издательства было «указано», а редактор получил выговор. В печати об этом не появилось ни строчки. Роман, вскоре переведенный во многих странах, больше никогда не издавался в Союзе. Тем и завершилось.

А ведь это было только начало, только цветочки.

Сколько же пережили они с Никой в последующие годы… Через какие падения и взлеты прошли. Чуть ли не каждый из этих томиков, заполнивших уже пятую полку, может быть беспристрастным свидетелем. Книги, проклятые книги, сожравшие жизнь. Вехи памяти. Надгробные камни кровавой эпохи.

Коротки и удивительно светлы были передышки. Только о них и ноет сердце, плачет и рвется назад.

Ника! Ника…

Когда надолго замолкал почти беспрерывно трезвонивший телефон, она обычно спрашивала, как бы в шутку, но затая тревогу: «С нами ничего не случилось?».

Ратмир понимал ее с полуслова, ибо опять и опять «случалось», с ними «случалось» и не могло не случиться, пока печатались книги и выходили статьи. Еще до появления первых печатных откликов, а они могли быть вполне положительными, возникали едва уловимые намеки надвигающейся грозы. Ни облачка в ясном небе, ни дальних раскатов грома, а сердце сжимается под гнетом тревожного ожидания.

Подчеркнуто любезно кивает начальство в писательских коридорах, но с озабоченным видом Спешит удалиться Срывается, вроде бы по вполне объективным причинам, зарубежная командировка. Нежданно вылетает из номера очерк, а потом и фамилия выпадает из «обоймы» литературного цеха. Ты уже не патрон в бою с идеологическим врагом, не инженер человеческих душ. Казалось бы, и слава богу, только что будет дальше? Доходит почти до смешного: в одном партийном органе хвалят, в другом наклеивают ярлык врага. Авторский вечер в битком набитом телевизионном театре проходит при зачехленных мониторах, но со всеми онерами: лестные референции, записки поклонников, автографы, цветы.

И телефон пока живет в обычном режиме. Вот только особо приближенные к власти друзья куда-то попрятались. Значит не миновать, скоро грянет. С чего заварилась каша, понять нельзя. Кругом тайны. Может, и роман тут не при чем, а причиной всему неосторожные слова на собрании? А если роман, то и тут вопросы: сами отреагировали, получив сигнальный экземпляр, или напели доброжелатели? Вычислить их не составляет труда: по тому, как сбились в плотную стаю, сорганизовали письма разгневанных читателей, адресованные на самый верх, и завертелось. Копии с резолюцией «разобраться» спустят в отдел, оттуда в издательство, а там по отработанной схеме.

Разборки на уровне секретариата ЦК могли закончиться колючей проволокой или высылкой из страны. Словеса-то фигурировали крутые: идеологическая диверсия, пособничество империализму, внеклассовый подход, космополитизм, масонство, мистика и, во главе угла, клевета на советскую действительность. Но могло и пронести. Все зависело от ветров, гулявших в Кремле, — то справа задуют, то слева. Какая сила, какая партия одолеет в недрах единой КПСС?

Чем страшнее были обвинения, чем чаще произносилось в тиши кабинетов имя злополучного идеологического диверсанта, тем выше поднималось оно, хотели того или нет, в неписаной табели о рангах.

Ратмиру Борцову в этом отношении повезло. Если не считать запрещенных к выходу в свет повестей и нескольких лет хождения «невыездным» (площадная ругань в газетах и нервотрепка — не в счет), все как-то само собой улаживалось. Вылетевшие из планов книги вновь появлялись в аннотированных списках, возобновились выезды и, как прежде, дружеские звонки разрывали тишину раннего утра. Пережив несколько крупных встрясок и усвоив правила игры, Ратмир и Ника научились стойко переносить временную опалу.

Нет больше Ники, и телефон молчит неделями, и ничего не случается и случиться не может. Настала совсем иная жизнь, но вовсе не та, о которой они мечтали, без надежды на перемену. Отдалились друзья, но уже не под страхом державного гнева, исчезли многочисленные приятели, развалились или обнищали общественные организации, от которых раньше зависело почти все в том, казавшемся почти нестерпимым существовании. Некуда и не на что стало ездить. Осенняя Пицунда и зимние Дубулты превратились в ближнее зарубежье, а мнившаяся столь значительной международная деятельность в зарубежье дальнем — пустопорожние конгрессы, симпозиумы, мосты дружбы и прочая дребедень с докладами, дискуссиями и пресс-конференциями — сошла на нет. Не нужно было дожидаться постановлений писательского секретариата, решений инстанций (ЦК КПСС, КГБ, а порою и МИДа), официальных приглашений и виз, что шлепались за час до отлета.

Ратмир давно порывался выскочить из этого беличьего колеса, но жаль было расстаться со звучными титулами, которые нынче не стоят гроша, с самой возможностью несколько раз в году вырываться из клетки. Как же подсчитывались эти «разы» в чертогах бюрократического Олимпа! Капстраны или соцстраны; за счет приглашающей стороны или из госбюджета; по общественной линии или от газеты. Все сопоставлялось и взвешивалось и, едва чаша с черными камешками начинала склоняться, загорался красный свет. На всех путях вырастали стены с библейским «мене, мене текел, упарсин». Пачки анкет, характеристик, рецензий обрушивались на сверхточные аналитические весы, какие и не снились Анубису. Упыри из Госкомиздата, пробавляясь между делом закрытыми отзывами, бдительно следили за издательскими планами. Одна книга в год, в крайнем случае еще одна, если детская. Пусть тебя не печатали несколько лет, и брошюры в шесть жалких листов не хватит, чтоб продержаться до выхода выстраданного романа, в типографию попадет именно брошюра, а роман снова переползет в резерв.