Гипотеза „Шекспир = Фрэнсис Бэкон“ стала популярной в конце XIX века. В спор включились не только гуманитарии. Начиная с 1884 года эта гипотеза пленила ум великого математика Георга Кантора (1845–1918), создателя теории множеств. В 1911 г. Бертран Рассел пригласил его в университет St. Andrews в Шотландии прочесть лекцию по теории множеств. К изумлению почтенной аудитории математиков, Кантор почти всю лекцию посвятил проблеме Шекспир-Бэкон. <…>

Ряд ученых полагает, что имя Шекспир служило прикрытием для коллектива авторов, как у французских математиков имя Бурбаки. Сюда, видимо, можно отнести и экстравагантную концепцию проф. Г. Яблонского (Сент-Луис): как это ни невероятно, но в коллектив авторов „Шекспир“ мог войти не кто иной, как Лжедмитрий, или Григорий Отрепьев. Еще идет давний спор, один это человек или два. Но кто-то из них, после неудачного царского самозванства, бежал из России через Архангельск в Англию на ганзейском корабле и стал писателем.

Вот некоторые доводы в пользу этой новой, необычной версии. Лжедмитрий был весьма образован, знал иностранные языки, интересовался историей и нравами других народов. Как политик, он был прогрессивен и самостоятелен, чем не угодил даже полякам. В русской литературе XVI века было место только для одного великого писателя, царя Ивана Грозного. Двоим было тесно. После бегства Лжедмитрий обрел второй облик, тайно войдя в коллектив „Шекспир“.

А. К. Широв, вослед Яблонскому, указывает в пользу этой необычной версии на такой косвенный довод: во всех пьесах Шекспира нет упоминания о России. Это неслучайно. События в пьесах Шекспира происходят в Италии, Дании, Франции, в Древней Греции и Риме, в Египте („Антоний и Клеопатра“), в Богемии, Наварре, Арагоне (Испания) и в Иллирии. Но о России — ни звука. Это странно, ибо царь Иван Грозный вел активную переписку с Елизаветой I. Умолчание — преднамеренно. Зато оно открывает возможность понять его причины.

А. К. Широв нашел в архивах Оксфорда автографы Лжедмитрия и его возлюбленной красавицы полячки Марины Мнишек. Это код! Лжедмитрий в Польше именовался не Отрепьев, а Отрепшек или просто Репшик. Окончания и суффиксы типа „шек/шик“ и двубуквенные сочетания „пш/шп“ или „шп“ для польского языка типичны. Широв цитирует Чехова, вложившего в уста своего героя ироничную фразу: „Не пепши, Петша, вепша пепшем, бо можешь пшепетшить вепша пепшем“. Что в переводе с польского просто означает — не перчи, мол, Петя, свининку перцем, ибо можешь переперчить.

Попав в Россию, Репшик, естественно, сменил окончание, — „шек“ на „-ев“ и, добавив приставку „от“, получил имя Отрепьев. Добравшись до Англии в 1600 г., он случайно встретил актера Шекспира. Репшек ухватился за эту встречу и легко анаграммно трансформировал свою фамилию: просто переставил первый слог „реп“ на второе место в перевернутом виде, и добавил букву „с“ в середине. Получился „Шек-с-пер“ или, учитывая чередование е/и, — Шекспир.

Рукописные автографы об этой трансформации и обнаружил в архивах Оксфорда А. К. Широв. Новая гипотеза о связи Репшек-Шекспир дает возможность шекспироведам понять таинственную трансформацию в творческой эволюции Шекспира. Именно после 1600 г., когда в шекспировский коллектив попал Лжедмитрий-Репшек, начался новый период в творчестве драматурга. Тогда появляется самая знаменитая его драма „Гамлет“ со столь известным всему миру монологом „Быть или не быть? Вот в чем вопрос“. Такая дилемма, несомненно, была навеяна личной драмой авантюриста Репшека: быть или не быть, решаться на смертельно опасное самозванство или нет».

Легче всего, утверждал Антон, добраться до тела. Женщины сдавались ему охотно, иногда сами намекали, были такие, что навязывались. Задушевная связь получалась редко, так, чтобы поинтересоваться, чем он увлечен, чем занят. Не успевали пооткровенничать, поговорить за жизнь, как переходили к близости. Расходились неуверенные, что еще встретятся. Не возникало необходимости или потребности продлить свое общение. Он жалел, что не поговорили, казалось, упустил нечто более интересное, чем эти 2–3 «пистона», как называл это Трубников. Так было с той переводчицей. Как она забавно высмеивала мэра какого-то городка под Костромой, бедняга не мог справиться с фамилией Хемингуэй. Все время получалось у него что-то неприличное. И как он неумело целовал ей руку. Мэр признался, что ненавидел всю эту ихнюю городскую культуру так же, как она не скрывала своей ненависти к этой хамской власти, лживой и трусливой. Она говорила Антону: «На самом деле они боятся больше нас, чем мы их». Ему хотелось поговорить об этом, а он принялся подливать вино и спаивать ее.

Разум говорит, а чувство точит.

Про «Войну и мир» и «Хаджи-Мурата» — студент университета, вполне успешный, говорит: «Эти тексты дают много информации».

Правильно, но, Боже, как скучно.

В каждом человеке можно найти человека.

Никого не видеть, никого не слышать, сидеть дома, читать мемуары и перебирать свои воспоминания — это нынешняя моя мечта. Была когда-то и другая мечта: когда уйду на пенсию, начну читать Диккенса, тридцатитомное собрание сочинений. Стоит до сих пор не раскрытое.

Тридцатые годы, годы моего детства, были украшены гипсовыми статуями в садах и парках, кумачом, женщины в косынках, мужчины с портфелями, утром заводские гудки и дым из всех труб. Ничего этого не осталось, разве что трубы по-прежнему торчат на крышах домов.

Врач запретил мне думать о плохом, он бы вообще запретил мне думать, но я привел ему изречение Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую». И он не знал, как с этим быть, видимо, он принял Дидро за крупного специалиста, по меньшей мере академика медицинских наук.

Любовь это чудовище, которое они вскормили оба в четыре руки.

Когда мы с Алесем Адамовичем собирали материал для «Блокадной книги», нам не раз рассказывали о специальных пайках для Смольного: «Там икра, а там крабы, ветчины, рыбы…» — каких только деликатесов не перечислили. Никто из рассказчиков лично не видал этих яств. Слухи были, а доказательств не было. Поначалу мы относили это к фантазиям голодающих, у них появляются всякие глюки. Фантазии рождаются от литерных карточек для директоров, академиков, командного состава, их действительно подкармливали, весьма скупо, чтобы ноги не протянули. Например, руководители Радиоцентра, бывая в столовой Смольного, получали там обед. И то по очереди.

Я помню такой обед, однажды удостоился, когда нас привезли с передовой награждать орденами. После вручения, прибавкой к награде, повели вниз, в столовую. Суп был горячий, в тарелке, уже диво. Не то что «супокаша», что привозили в окоп в термосе, а чаще в бидоне, сваливали и супешник и кашу вместе. В смольнинском супе горох был виден, картошечка, не то что наши щи — в них хоть штаны полощи. На второе дали гречу и котлету. Опять же — на тарелке, это вам не котелок. Вилка была. Вилку ложкой не заменишь! Соль стояла. Хлеба кусок, его завернули в газетку, даже майоры заворачивали, хлеб был свежий и пахнул хлебно. С того обеда в январе 1942 года долго оставалось послевкусие. А на десерт чай с заваркой и конфетка карамелевая в зеленой обертке.

Ну, хорошо, допустим, рассуждали мы с Адамовичем, членам Военного Совета котлеты дают покрупнее, масла дают кусочек, наверное, на закусь селедку, так ведь этим городского голода не унять, если всем распределить, по грамму не достанется, об этом и упоминать не стоит. Голодным питерцам, дистрофикам, мерещились пиры лукулловы. Мы мысли не допускали, что среди умирающих от голода горожан, среди трупов на улицах руководители города могут позволить себе роскошную еду.