Посланец и его люди поплыли обратно. Но я не мог приказать повернуть и сжечь огромное Кроулэндское аббатство. Волшебная рыбка, вертящаяся на своем шнурке, тосковала по северу не меньше, чем я.

Но я не остановил наших охотников, отправившихся за свиньями и домашними гусями, а севернее лагеря Бьёрна наши всадники увезли казну и спалили монастырь. И я встретился с еще одним посланником Аэлы.

— Мой повелитель король приказал мне вручить тебе этот знак его внимания, — сказал он, протянув мне маленький дубовый ящичек.

При встрече присутствовали люди, и поэтому я, несмотря на неловкость, а, может быть, и дрожь моих рук, не позволил открыть ящичек Алану. Когда я открыл крышку зубами, что-то маленькое, сверкнув, упало к моим ногам. Алан быстро нагнулся и поднял его. Он сверкал, как жемчужина, но это был не жемчуг. Это был зуб, и я вспомнил улыбку Морганы.

— Брат Годвин сказал, что отправит ее вместе с паломниками к отцу, Родри Уэльскому, — сказал я Алану.

— Должно быть, Аэла не позволил ей уехать, — ответил бард, глядя в землю.

Вспомнив, как он спас Рим, я замахнулся, но тут же подумал о его песнях, что чаруют, пробуждая в душе образ любимого человека, и рука опустилась сама собой.

На захваченных лодках мы сделали крюк, чтобы разграбить Суайнсхэд в сердце Болот, а когда полсотни монахов решительно встали на защиту своего монастыря, викинги перебили всех до единого. Близ города Слифорда, защищенного крепостной стеной и рекой Уитем, мы разграбили дворец епископа, изрубив всех, не успевших скрыться, а затем спалили и сам дворец.

Город Линкольн высился на гребне горы, защищенной добротно сложенной крепостной стеной. Совет хёвдингов согласился с тем, что его не стоит брать штурмом, дабы уберечь жизнь наших людей и сохранить сам город для нас же самих. Меня обрадовало это решение, ведь в таком случае наши силы быстро отойдут немного восточнее от этих стен. Я не стал бы менять этот план, даже не взирая на послание, которое вскоре мне должны были принести люди с белым флагом.

— Король Аэла приказывает Оге повернуть назад, — сказал мне придворный, — и он посылает тебе вот это в знак своего последнего предупреждения.

Коробочка, которую он мне передал, была серебряной в форме гроба. Она закрывалась очень маленьким крючком. На подушечке лежал миниатюрный белый пальчик. И я подумал о пяти оленях, бродивших там, куда мог забраться лишь хозяин замка, и пяти ланях, показывающих им путь. Сладостная мечта стремилась овладеть мной, но я не мог предаться ей из-за мыслей об Аэле и, тем более, о Китти. Я стал тем самым хозяином замка, верным любви, и все что я ныне имел, было во владении феи. Китти боялась, что я забуду про нее в своих роскошных снах.

Посланник удалился. Я отдал коробочку Китти, приказав ей хранить содержимое.

— Вперед, — сказал я Рольфу, своему неизменному помощнику.

— Путь близкий, Оге, но мы должны разбить лагерь до того как стемнеет. Нужно время, чтобы подобрать местечко посуше. Взгляни на облака.

— Они быстро опускаются. Но я вижу деревню неподалеку, там мы сможем спокойно переночевать под крышами.

— Так и сделаем.

— А еще я вижу какой-то монастырь на высоком берегу Линдиса. Как ты думаешь, если мы подожжем его, пошлет ли христианский Бог дождь, чтобы погасить пламя?

— Пожалуй, должен; монахи-то наверняка побьются об заклад, что так и будет.

— Тебе понадобится лишь пара сотен людей, чтобы проверить это и привезти их заклад.

Рольф забрал половину людей с четырех кораблей — мы распределили наши силы так, чтобы воины могли работать и сражаться вместе, несмотря на то, что половина отряда покинула суда, — и они отправились в путь с оружием и факелами. Основные силы двинулись в деревню, где набились в каждый дом, сарай, конюшню и овин, а, расквартировавшись, принялись гоняться за лебедями, гусями и прочей живностью. Через некоторое время весело затрещали костры, небо потемнело, и в полном безветрии полил теплый дождь. Уже догорал закат, когда сквозь тьму пробилось зарево пожара в монастыре. Он разгорался все сильнее, и я решил проверить крепость здешнего пива. Но я не сделал этого, несмотря на полный разброд в мыслях и мучительную тяжесть на сердце.

— Если Аэла убьет мою Моргану, я выверну ему ребра, а потом брошусь на свой меч, — сказал я Китти.

— И ничего не сделаешь после его смерти, прежде чем умереть?

— Две вещи. Во-первых, убью Хастингса, чтобы он составил мне компанию в Хель. Встрече не бывать, если хоть кто-то из нас попадет в Вальгаллу. А во-вторых, я должен перерезать горло тебе.

— Я бы не смогла сделать это сама. Я желтокожая лапландка, которая удовольствуется призывом любого бога, чтобы уйти. Но я испугаюсь, если это не сделает кто-нибудь другой.

— Не бойся, я перережу твое горло сам. Как насчет Куолы?

— Он мой племянник, и если он захочет пойти с нами — а я думаю, он побоится отстать от нас, — я позабочусь о нем.

— Алан должен остаться, чтобы петь обо мне, а вот Кулик?

— Он не может ни петь, ни слышать их. Думаю, он должен последовать за тобой, как твоя тень.

Но в этот момент вошел Рольф, и очаг осветил его лицо, испуганное, как у мальчишки.

— Оге, боюсь, я принес плохие вести.

— Ты боишься этого или знаешь наверное? Говори.

— Знать я не знаю, но зато я видел и слышал, и тебе судить, хорошо это или нет. Когда мы подошли к монастырю, Оффа сказал мне, что в дальнем лесу всадники. Как тебе известно, у него рысьи глаза, но я ничего не мог разглядеть в темноте и хотел разграбить и сжечь монастырь, а потом быстро вернуться к нашим кострам. Вскоре мы увидели, что этот приют не похож на те монастыри и аббатства, где мы бывали раньше. Там не было ни одного монаха, кроме аббата в белой рясе с колокольчиком и свечой, да еще с ним вышла нам навстречу какая-то старуха в серой одежде, которая несла серебряное распятие. Мы не поняли, что она говорила, а когда захотели выбить ворота, оказалось, что они не заперты. Нам не встретилось ни одного мужчины, только шесть десятков женщин, все в таких же серых одеяниях — они стояли на коленях и молились.

— Это всего лишь женский монастырь. Что было потом?

— Из-за дождя, закрывавшего окна, из-за этих молившихся женщин и слез, заливавших их лица, у нас не хватило духу повеселиться и разграбить монастырь. Мы взяли, что подвернулось под руку, да и отправились поджигать его. И в этот момент какая-то девушка, краше которой я никогда не видел, одетая в белое, выбежала из кельи и заговорила со мной. Я не понял ни слова, кроме твоего имени.

— Ты уверен?

— Это слышали несколько человек. Мы не смогли ошибиться. Она гордо стояла передо мной и прямо смотрела мне в глаза. Она спросила у меня что-то и закончила словами «Оге Дан».

— Какого цвета были ее глаза?

— Я видел только, что они сияли, но ее брови и волосы были черными.

— Она толстая или стройная, высокая или маленькая?

— Она маленькая, и если не считать черноты ее волос, то очень красивая.

— А не потеряла ли она недавно пальца?

— Я не заметил.

— А не заметил ли ты, целы ли у нее все передние зубы?

— По-моему, нет. Но я не смотрел на ее ротик.

— Ты уверен, что у нее волосы черные? Об этом трудно судить в темном зале…

— Черные, как сажа. Ну как я мог ошибиться, если целая прядь закрывала ей правый глаз.

— Ладно. А что было дальше? Говори же! Кто-нибудь из твоих людей или ты сам убил ее?

— Мы не пролили ни капли крови, и не из страха перед христианским Богом, а потому что на нас там никто не поднял руки — клянусь Девятью Рунами Одина. Когда мы запалили монастырь, та старуха им что-то сказала, и все они, и девушка в том числе, вышли через ворота. Затем они направились к реке, и в свете пожара мы видели, как они садятся в лодки на берегу реки, чтобы переплыть ее. Девушка была в последней лодке, она выделялась среди серых одежд своим белым одеянием. И едва они переправились и вышли на берег, два десятка всадников вылетели из-за деревьев и окружили их. Предводитель всадников — огромный человек на могучем жеребце — спешился, поднял девушку в свое седло, а кто-то из его людей стал возиться около ее ног, очевидно, подтягивая ей стремена. Монастырь уже хорошо разгорелся, огонь ярко освещал тот берег, и мы могли все видеть.