— Юнона Монета. Такой был храм в старину, — пробормотала женщина с бессмысленной улыбкой. — Монетка мальчика Галиена из книжки про выстрел с монитора. Ты, мой безымянный мальчик, — остаток от большого ребенка Син, а может быть, это он остаток от тебя, ведь ты по замыслу первый. А в ларчике — остаток от тебя самого. Ничто в мире не истребляется до конца: ни народ, ни человек, ни его семя.

Она вынула непонятный предмет из ларчика и спрятала на себе.

Путь Элизабет шел через чахлую рощицу, второпях посаженную вместо погибшей, а далее через поле, которое молва поименовала «Полем язычников» или «Полем чудес». Когда-то каждую ночь с апреля на май затевались тут богомерзкие игры в честь Самайна или святой Вальпургии, танцы вокруг празднично изукрашенного дерева, а потом, когда оно засохло, — вокруг шеста с колесом или огромным венком вверху, с которого спускались, шелестя, пестрые ленты. За каждую держались попеременно зеленый стрелок и девушка, а посреди этой карусели, ближе к шесту, танцевала Дева Марион. Говорили, что ее выбирают изо всех других девушек, но в то же время и она сама воплощается в своей избраннице, делая ее несравненной. Теперь юные ведьмы давно постарели и разбрелись кто куда, предводительница собраний была с позором изгнана, а шест обезглавлен.

— Только там, внизу, остались прежние корни, — говорила Лиз. — Их не выкорчевать. Ляг, мое сердце, у корней дерева. Успокойся, моя месть, в хвосте древесного дракона. Родись, мой меч, из камня.

Эту несуразицу она говорила, копая ножом ямку у самого шеста. Она твердо знала, что именно сюда держала свой путь и что она может поручить этому полю и этому дереву то, что осталось от жизни мужа и ее собственной жизни.

Больше ее никто в Библе не видел, потому что она вошла в свою пустыню и свои пустынные мороки. Никто не знал в точности, какие ужасы и какие красоты явились перед ее глазами, ибо все прочие боялись углубляться в пустыню так далеко, да и не умели украшать, как умела она, грубое сукно реальности золотым позументом бреда. Те любящие, кто впоследствии пытался воссоздать картину ее странствий для ушей оставшегося в Библе ребенка, — Анна, Син, Пауло — нагромождали подробности. Там были поющие песчаные горы и череда из семи солнц днем, алая луна в полнеба и сияющие драконьи звезды ночью, изумительные по красоте и сочности красок миражи, которые язык не поворачивался и сердце не склонялось назвать обычными оазисами, источниками и городами. Многое было там, о чем они все знали из опыта, но это не было полной правдой: миры Элизабет оказались более тесными и незрелыми. От колодца к колодцу тащилась она с мальчиком за спиной или на руках, нюхом чуя воду. Но колодцы попадались редко, ночи становились все холоднее, дни — жарче, а сил у нее было чуть. И когда от очередного по счету сказочного миража — белая крепость, прямоугольные башни с четырьмя клыками поверху, на каждом из углов, зеленое и нежно-лиловое кипение сада внутри стен — отделились и поплыли к ней всадники верхом на диковинных крутошеих животных, ее живые и теплые руки еще смогли отнять от себя и протянуть ребенка, но вождь, нагнувшись с седла, уже принял его из рук мертвых и остывающих.

Ибо говорят так: нет нужды искать Сирр. Сирр приходит, куда хочет, и уходит, когда пожелает.

Син

События, которые происходили вокруг рождения вымоленной дочери Анны-воительницы, светлой Син, в полной мере можно оценить, лишь зная предысторию земли Библ и заветы старинных блюстителей Книги. Ныне последние именуются попросту библиотекарями, это звание лепится ко всем подряд работникам Дома и Придомья, но ни на ком не может как следует удержаться. На самом деле, однако, разница между простым библиотечным работником и настоящим книжным блюстителем примерно такова, как между подневольным толкателем тачки с камнями и Великим Магистром Храма. Как магистры, которых в Библе некогда уважили не менее крепко, чем доминиканцы — совершенных Братьев Чистоты, так и блюстители пытались некое время существовать в неблагоприятной экологической среде, пока не стали редким видом из Красной Книги. Тем не менее, многочисленные тексты и в те времена, и много позже, вплоть до времени, непосредственно прилегающего к данным событиям, были предметом высочайшего почитания; а посему их жрецы, к каковому институту постепенно были причислены все библиотцы, хоть каким-то боком причастные книгам, должны были быть не только воспитаны, но и зачаты, и рождены в сугубой телесной чистоте. Этой чистоты необходимо было достичь во всех возможных и невозможных случаях, но, как говорил один их библиотских патриархов, хотелось как лучше, получилось же как всегда. Мы не касаемся пока вопроса о самозарождающихся детишках, мешающего разграничить брак и адюльтер, любодеяние и прелюбодеяние: сложности возникали и без того. Хотя число официально непризнанных гетеросексуальных брачных союзов удалось таки — весьма резкими мерами — свести к абсолютному нулю, но зато стали практически неуловимыми и мимикрировали поистине с легкостью необыкновенной гомосексуальные связи всех и всяческих видов. Происходили парадоксальные вещи: чем более косо поглядывало на них общество и чем тяжелей клеймили власти, тем проще такие связи легализовались и тем затруднительнее становилось отличить их от корпоративной выручки, глубокой и истинной дружбы, побратимства и посестринства, культа Мужской и Женской хижин, а также клубной мании, рыболовных обществ и кружков рукоделия. Но это еще полбеды: в конце концов, так было, есть и будет быть. Ущерба демографической политике это почти не наносит, потому что и гомик при случае не прочь размножиться, и младшая подружка при случае зачинает дитя, хоть вовсе не от старшей.

Только вот природа Библа, как бы препятствуя безудержному стремлению человека к плодовитости и его презрению к естественным ее ограничителям, стала множить число аномалий. По-видимому, ей не нравилось, что из-за принудительной и резко выраженной дихотомии полов напрочь выбивался извечный резерв, уничтожался буфер между главными половинами человечества, огрублялись краски и оттенки, женщины становились злобными рабочими самками, мужчины — аморфными трутнями на час или безмозглым тараном.

Началось с того, что вместо двух четко разграниченных полов (кстати, пол, в отличие от секса, — это и есть половина, а половин не может быть, к примеру, три) и кое-какой донной мути их стало никак не меньше пяти, причем с достаточно зыбкими границами, устанавливаемыми их носителями чисто волюнтаристски; размножались же, так сказать, наперекрест только прежние два. По всей видимости, именно в ответ на угрожающе малое количество мужчин естественной ориентации женщины склонились к партеногенезу, бывшему, таким образом, аномалией второго порядка.

Тем дело, однако, не завершилось: и в среде нормальной, натуральной и обыденной семейственности возник целый букет причин, резко понизивших детородную способность.

Во-первых, от мужа к жене нередко передавался некий хитро мутировавший вирус, обрекавший ее на непроизвольное убиение во чреве детей, зачатых от других мужчин. Оттого что этот вирус чихать хотел на законность и благопристойность брачных уз, раннее вдовство превращало юную женщину в безнадежный пустоцвет, обыкновенно не могущий завязать в себе узелок даже специфически библским методом. Во-вторых, среди зрелых женщин, имеющих в своей жизни только одного мужчину, процвело заболевание вроде бы амебного характера, настолько зловещее, что его сразу же прозвали «СПИДом верных жен». Генетика таких дам лет через пять-шесть поражалась своего рода инцестом, ближняя кровь требовала дальней: дети от мужа рождались раз от раза все более хилыми и недолговечными, порода гибла. У самих матерей бурно развивалась фригидность вплоть до самоубийственной неприязни к выполнению супружеского долга, сопровождающейся судорогами и тихим помешательством. Коварство последнего недуга было в том, что чадородие пораженных им не иссякало, превращая их в фабрику по производству мутантов. Зато, как замечали исследователи, в неполовой сфере злокозненные простейшие причиняли сплошную пользу супружеским организмам.