Так он философствовал себе в бороду. Впрочем, начальство, не подозревая о столь высоких его помыслах, уважало в нем редкого мастера и давало ему волю во всех чудачествах.

Главное чудачество было, однако, не связано с деревьями. В то время, как Иосия неопределенно грустил по своей Анне, его брат, будто бы в качестве ответной меры, решительно подобрал чуть ли не с паперти (а вернее — с широких ступеней, глубоким кольцом окруживших Дом) ее старшую сводную сестру Элизабет, про которую сплетничали, что она-де шизофреничка-многостаночница, имеющая четыре натуры в полном соответствии со своими четырьмя именами: Элизабет, Бетти, Лизе и Бесс, которые, согласно песенке-дразнилке, за птичьими яйцами отправились в лес.

(Она, и верно, любила яйца: ради живых птенчиков, что оттуда выводятся.)

Еще сплетничали, что ее личность разбежалась сразу на четыре стороны, будто колесница пророка Иезекииля, влекомая, как лошадьми, теми самыми четырьмя именами: Элизабет романтична, Бетти строптива, Лизетта домовита, а Бесс любит принимать ничем не обоснованные решения и совершать непонятные действия.

В общем, благодаря своим беседам с древесиной и экстравагантной женитьбой на безумной Лизе Закария прочно укрепился на одной из верхних ступенек местной лестницы божьих дурачков. Но тот поистине удивительный способ, каким он обеспечил себя сынком и наследником, поставил его вообще вне сравнений и, так сказать, вознес в небеса… Ладно, об этом позже.

За всю свою не такую уж долгую жизнь Закария расточал себя так щедро и без оглядки, так много возводил, сколачивал, вытачивал, писал и сочинял, что люди, которых он одаривал собой, говаривали, что он-де размножился, будто народ израильский в рассеянии. На самом деле не рассеялся он, а истребился без остатка, и некому было навесить обвинение в претензиях на мировое господство.

Конец его был так же знаменателен и достоин его самого, как все его дела. Однажды он попытался защитить очередную жертву ненасытности Дома и его прислужников так, как мог придумать лишь поэт.

Возле самого Дома стояла роща заповедных дубов. Вот на них и был возведен очередной поклеп: и ядро-то сгнило, и дупла зияют, и в тени ничего толкового не растет… Пора пустить в дело, даром бумага из них получается далеко самая не лучшая.

Закария тогда водил тесное знакомство с местными «зелеными». Ожидалось, что он будет вместе с ними стоять вокруг рощи в цепях, не позволяющих модернизированным комбайнам (вроде небезызвестного «сибирского цирюльника») зайти в рощу. Только он был внутри самой рощи и, вдобавок, еще и внутри дерева, как дриада мужского пола, а может быть, просто прислонился к нему: так никто тогда и не понял. И когда передовые машины с ходу прорвали цепь, отшвыривая и калеча, они сломали его дерево первым. Говорили потом, что он расшибся, упав вместе со стволом, но в ходу был и более страшный рассказ, вытекающий из его имени. «Среди машин были ведь не одни бульдозеры, а и пилы», — рассказывали друг другу на ухо.

Сын его остался где-то на широкой земле, сын и стихи, стихи и рассуждения дона Пауло Боргеса, зоркого слепца. «Вера без искушений — как заболонь без ядра, — говорил он позже юному внуку Анны. — Есть и такие деревья, без сердцевины. Искушения, преобразуясь в добродетели, очищают подобное дерево от внутренней гнили и заполняют его полую внутренность так называемым ложным ядром, гораздо более красивым, чем природное, хотя не таким крепким. Такова вера авторитетная, привнесенная, не своя. Но природное ядро, подобно тому, как у дуба или иного благородного дерева, сходно с тем, что суфии называют словом хакикат: с верой врожденной и прирожденной, которая всю жизнь ведет человека и управляет им изнутри. К чему я, старик, так разболтался? Твой дядюшка сделал из себя живой символ: заменил собой ядро дуба. Одну веру поменял на другую, лучшую. Пусть это рассуждение, хотя не вполне тебе ясное, смягчит твою печаль по тому, кого ты узнал из его песен. Не всякий удостаивается такого бессмертия, малыш!»

Анна

Земля Сирр, временами ненавязчиво доказывавшая Библу его подчиненность, подмандатность и вообще второстепенность, пользовалась для этого совершенно неожиданными, так сказать, вниз головой поставленными средствами. Так, она вела долгие, нудные и безрезультатные переговоры о некоей книжной собственности, принадлежавшей одной знатной семье, спешно эмигрировавшей в Сирр по причине некоей эпидемии, и Библом в одночасье экспроприированной. А однажды в Сирре зачем-то решили прислать «хилым библиотекарям» семь кровных жеребцов и (дар куда более ценный) столько же кобыл, способных приносить крепкое жеребячье потомство. Жеребцы были как картинка; их женщины, успевшие практически доказать свой главный талант, слегка прогнулись в спине и отвисли брюхом. Презент этот мог быть воспринят едва ли не как издевательство; возможно, он и был — если не прямой издевкой, то, по крайней мере, карикатурой на библских дам, крайне озабоченных своей детородной функцией. Но поскольку любой подарок библецы, на китайский манер, воспринимали как знак чужого подчинения, а этот, к тому же, по причине отсутствия в их местах достаточного сырья для прокорма табуна, был в десятикратном размере снабжен (и снабжаем в дальнейшем) необходимыми для этого средствами, принят он был с глубоким удовлетворением. В мире сплошных книгочеев не было также особой надежды на профессиональное и вообще порядочное содержание лошадей, поэтому люди метрополии споро и сноровисто возвели не окраине города конюшню. Это было низкое многоколонное здание из мягкого камня, популярного в Библе, с просторными денниками для парнокопытных драгоценностей и уютными квартирками для конюхов, обведенное круговыми аллеями для прогулок, широкой левадой и высоким кирпичным забором. На склады с помощью какой-то загадочной нуль-транспортировки поставлялись духовитое сено из целебных трав, овес и ячмень, а также еда для чужестранного персонала и сам персонал. Последнее длилось недолго, не более полугода, пока местные жители не обучились хоть чему-то. Вот из этих-то учителей и происходила Анна, в те времена еще безобидный подросток.

Сиррийкой она, пожалуй, не могла считаться, даже имя, как ни удивительно, оказалось, при ближайшем рассмотрении, местным. Ее прапрадед эмигрировал в пору давних и полузабытых религиозных реформ. (К счастью для репутации девушки, та история об огосударствлении частных богослужебных книг произошла двумя столетиями раньше.) Вот он-то и поклялся назвать самое первое из родившихся на чужбине чад именем легендарного библского первосвященника. Клятва была не так опрометчива, как данная Иеффаем по поводу его дочери, но привела к не менее пагубным результатам: девочка из отколовшегося рода получила мужское имя и, мало того, продолжила удивительную традицию. Вообще-то в Сирре имя Анна, скорее всего, не звучало так экзотично, как здесь. Библиоты попробовали было слегка урезать его, однако оно не прижилось: у последней из Анн характер был весьма энергический, нисколько не украшенный четырьмя традиционными местными добродетелями, начинающимися на К- (то есть Kinder, Kleiden, Kuchen, Kirche). Ссылки на чужеземное воспитание мало что проясняли в характере и привычках Анны, ибо слухи о Сирре ходили самые противоречивые. С одной стороны, там женщины не соблюдают прекраснейшей в мире заповеди «не убий» и нередко воюют наравне с мужчинами. С другой — они так покладисты и не склонны к конфронтации по своей природе, а их красота настолько ценится, что их постоянно окружают высокими стенами, прячут в глухие одежды и даже именуют «охраняемыми». Существует и третья сторона дела: в Библе привыкли обзывать сирриек безответными, чуть ли рабами мужчин, но в то же время нисколько не удивлялись, когда тамошний посланник самого высокого ранга уходил от щекотливого поворота дипломатической беседы фразой: «В этом случае мне необходимо посоветоваться с моей матушкой». Сама его родительница пребывала в месте сколь непонятном, столь, по-видимому, и отдаленном.