С самых первых месяцев было также видно, что мальчик-искорка тщится хотя бы собой восполнить ущерб, которую Закария так необдуманно причинил его деревянному братцу. Носик его рос по пословице — «Семерым Бог нес», отродясь не напоминая обыкновенную младенческую пипку, застрявшую между пухлых щечек, и день ото дня становился целеустремленнее. За это в будущем ему суждено было стать мишенью для нескромных намеков и получить ряд обидных прозвищ, самое цветистое из которых, «Румпельшнобель», имело перевранным источником сказки братьев Гримм. Другой ряд дразнилок будет вызван к жизни бурным ростом самого Эшу — он вечно тянулся вверх, забывая расширяться в стороны, как неподрезанная и некультивированная яблонька. Следует упомянуть в ряду прочих почти неизбежные в таких случаях и вполне заурядные «глиста», «белая спирохета» (он становился чем дальше, тем блондинистей) и «корабельная мачта», а также чуть более остроумное «Кум Оглобля из имения «Долгие Вязы». Всеми этими стандартными мальчишескими подколками Эшу нимало не тяготился — среди его сверстников было принято еще и не так обзываться. К тому же в неизбежно следующих после ритуального грязнословия кулачных драках тот, по кому труднее попасть боковым ударом и кто способен в ответ почти без труда и усилия враз поддать под дых своей длинномерной конечностью, быстро завоевывает всеобщее уважение. Труднее было со сверстницами, куда более агрессивными и неуловимыми в языковом плане и пользующимися — причем без малейшего зазрения совести — правом неприкосновенности в плане физическом. Однако, к счастью, сын лунной девушки вырастал таким нескладным, что временами казался даже красив и уж безусловно интересен юным дамам. Вот так то, что напророчил Иосия длинному носику древесного младенца, и в самом деле грозило сбыться для Эшу: девчонки так и вешались на него, начиная с ясель и кончая училищем. В ответ он щедро оделял их казенными пышками с огнедышащим повидлом внутри, с трудом добываемыми из буфета во время перерыва в групповых занятиях, а от слюнявых поцелуйчиков хитро уклонялся.

Вообще-то ни позже с ребятами, ни с самого начала с родителями у Эшу проблем почти не возникало благодаря его интуиции и предусмотрительности. Для тех, кто сам через это прошел и понимает суть дела: воспитание предков — дело хотя и неизбежное, однако такое деликатное и кропотливое, что мало кто из детей с ним справляется в должной мере, не впадая ни в излишнюю грубость, ни в чрезмерную робость. Следует учесть, что начинать его приходится еще до того, как выработана и установлена система первичных сигнальных знаков (гуление и сложение однотипных слогов), пока в распоряжении младенца один лишь крик. На него всегда отзываются — вынуждены отзываться, чтобы не оглохнуть или вконец не спятить. И все-таки невозможно счесть удовлетворительным результатом, когда тебе суют только что выдоенную тобой грудь вместо потребных ныне сухих пеленок и соску-пустышку, когда тебя всерьез обеспокоили кардинальные проблемы бытия и мироздания. Разумеется, в этих реалиях можно было бы отыскать скрытую символику, проникнувшись убеждением, что в окружающем тебя мире существует и некая иная разумная жизнь помимо твоей. Но пока твое существо в недоумении и даже в ужасе: если не сумеешь вовремя договориться с внешними силами — навсегда прилепят ярлык надоеды, капризника и беспочвенного демагога.

Ну а в недалеком будущем кто, кроме тебя самого, сумеет воспрепятствовать тем вечным и нерушимым истинам, которые родители вбивают тебе с колыбели, в одном флаконе с расхожими предрассудками? Берегись: вторые прилипчивы, как инфлуэнца, первые же достаточно умный ребенок без особых усилий и посторонней помощи может извлечь из самой атмосферы эпохи, и они будут куда лучше пригнаны к нему, чем по виду такие же, но заемные.

Эти рассуждения общего порядка, к счастью для Эшу, касались его личных проблем только самым краешком. Поразмыслив, наш грудничок осознал, что родня у него подобралась получше, чем у иного английского лорда: и оба то ли отца, то ли дядюшки, которых он поначалу не обособлял друг от друга, и величественная бабушка, и мать, которую он с трудом отделил от себя самого.

Откуда Эшу знал о лордах и лордстве, объяснять не будем: сказано ради красного словца, не более того. Но родичей он в самом деле чуял великолепно, причем в обход второй сигнальной системы.

Есть некий порог в жизни младенца, когда он, до сей поры превосходно плавающий в океан-море дологического мышления, интуиции и космического сверхсознания, заходит в тесную бухту Слова и Логики, Рассудка и Фактов. Если в тот несчастный день и миг он решит помыслить эту бухту истинным морем и миром, ему суждено забыть о прежнем просторе и былом знании и оттеснить его за порог рождения, отдать пренатальному периоду. Парадокс Мэри Поппинс, как впоследствии называл это явление мудрейший дон Пауло Боргес в честь той, что если не впервые заметила это явление, то, по крайней мере, больше других пыталась с этим бороться, выступая в роли простой детской няньки.

Но вернемся от общих рассуждений к конкретным проблемам детства нашего героя.

Как было сказано, за себя самого он не обижался, хотя и обидеть его было во всех отношениях и направлениях нелегко (кое-что, высказанное на свой счет, он принимал как должное, на остальное давал отпор бескомпромиссный и с ребячьей точки зрения добродушный). Не то было насчет других — родных и близких. Надо сказать, что за Син успела утвердиться неявная слава «сиррской потаскушки», тем более прилипчивая, что явно никак не выражалась и таилась в подполье. Да и причин никаких почти такая слава не имела: что ее семья имеет сиррский корень — это и матери Син никогда не вменялось в вину. Скорее всего, сон о пустынных рыцарях незаметно для Син проник в явь, опрокинулся в прошлое и прежде бывшее, как иногда бывает со снами людей ее породы.

В общем, как-то местные хулиганистые подростки вдвое старше, чем Эшу, и гораздо более простодушные и откровенные, чем их родители, окружили его и вздумали на самый разный манер величать его маму — большей частью даже не имея в виду ничего конкретного и лишь соблюдая освященный веками ритуал, но раза два-три впав в самую что ни на есть конкретику. Эшу разозлился, может быть, впервые в своей жизни (ругань он понял не по смыслу, а исходя скорее из пафоса), и наподдал им со всей своей ребячьей силы, да так, что они остались лежать, где упали. Свидетелей, по счастью, не было, однако Иосия, который просекал всё касающееся его отпрыска, куда четче Син, явился незамедлительно.

— Ты за что их так-то? — спросил он, стараясь быть спокойным.

— За маму, — хмуро ответил мальчик. — Они знали, что я малек, и думали разве что синяками отделаться.

— Зря думали. Теперь уж вообще ни о чем не подумают. Они, похоже, насовсем умерли. Ты ведь не этого хотел?

— Разве люди тоже умирают?

— Что значит — тоже?

— Как лошади, собаки, кошки и мышиный народ.

— А ты как думал!

— Я думал — нет. Я думал, у их родов есть одна малая жизнь, у людей из рода бабы Ани — одна большая, а у тебя и прочих людей Библа — обе сразу, и они перепутаны. Мне кажется, я им большого вреда не причинил, но, если хочешь, верну их малую жизнь на место, пока она не заблудилась в отрыве от большой.

— Верни, сделай милость, а то их папы — мамы гневаться на нас будут!

Эшу чуть нахмурился, поглядев на бездыханные тела, и вдруг они пошевельнулись.

— Вот. Ты доволен? Теперь они про меня забудут, но стороной будут обходить.

Иосия так и не смог понять, что же произошло на самом деле: взаправду ли было и само событие, и следующий ему разговор. Син, услышав их версию, сказала тогда сыну:

— Учись соразмерять свой ответ с причиной. А за меня не вступайся, слова — пустое. Часто люди сами не верят в то, что сказали.

С самого нежного возраста книги окружали мальчика со всех сторон. Его детство протекало по большей части в гараже, по меньшей — в конюшне; в рюшечно-оборочный рай кирпичного дома мальчик возвращался только ради того, чтобы без помех выспаться. Гаражную надстройку также не спешил наводнить своей личностью: вначале просто захаживал, пытаясь понять покойного родича. Общался с книжным миром хотя и охотно, да на свой личный манер. Получив в наследство от Закарии умение понимать древесные нужды и дар устно сочинять стихи и класть их на мелодию, часто незатейливую, но запоминающуюся с первого раза и навсегда, юный Эшу иногда пытался сотворить из обрезков сосны или каштана некий иероглиф, звучащий в уме и душе той же песней. Кое-кто из-за его упорного стихоплетства и — одновременно — нежелания изводить на вирши бумагу считал, что и теткино безумие проросло в нем, но бабка Ани была другого мнения.