— Спасибо. Тут красиво. Что это вокруг тебя?

— Кто? Мои дети, — поправила её Фатуа. — Они витают вокруг, они стареют час от часу. Я должна всё время обновлять их — поглощать, вбирать вовнутрь и рождать заново. Тебе не требуется такого. У тебя мириады детей величиной с горчичное зернышко каждый — это так только говорится, потому что из горчичного зерна вырастает могучее древо, — они как атомы и родятся лишь однажды.

— О чем ты говоришь? Я про лес спрашиваю.

Марина приняла всё то непонятное, о чем ей сказала сатиресса, как бы не думая, и обвела мимо себя по дуге. В какой раз повторяется похожее?

— Лес? А-а. Если я мать тысячи младых, он — отец тысячи тысяч старых. Ноев ковчег на суше. В нём тысячелетиями сохраняются и благоденствуют те, кто не умеет жить при господстве человека. Видишь, какие они все разные? Иначе бы им не поместиться на таком небольшом пространстве посреди сухих земель. Следишь за тем, как переплелись стволами лианы? Орхидеи и мхи забрались наверх, потому что нет им места на земле, и простирают корни в воздух. Райские птицы играют над водопадом, словно живые радуги.

— А дети-люди у вас есть?

Сатиресса покачала головой в лёгком недоумении:

— Они не здесь, да я им и не хозяйка, Люди из бухты Ботани-Бей оттеснили их в пустыню. Но уходя, аборигены забрали с собой всё то время, что называется у них «Временем Сновидений». Время, населённое духами предков, которые оставили им в наследство сложнейший круг понятий. В нм находится место для каждого предмета и существа, сколь угодно крупного и мелкого: горного хребта и самоцветной гальки, гигантского эвкалипта и крошечной травинки, валлаби и муравья. Оба мира пересекаются на небе, проявляясь в движении планет, звезд и звёздных скоплений. А на земле давно уже нет прежних смыслов. Великих смыслов.

«Какая удивительная беседа у нас обеих завязывается, — подумала Марина, — но почему все подряд уверяют меня, что я зачала, когда… Ох, да не может быть, чтобы ото всех них».

— У тебя тревожные и суетливые мысли, — продолжала тем временем Фатуа. — Надо бы привести в порядок твою прическу, чтобы это наладить.

— Не представляю себе, как такое сделать, — ответила девушка. — Проще отрезать, я думаю.

— Вот, снова ты думаешь! Перестань. Я учила Орфея играть на лире, Пана — на сиринге и знаю, что может сотворить с вещами музыка. Второе у меня есть, а первым может послужить любой самец лирохвоста в брачном наряде. Кроме своего обычного «билик-билик» он умеет петь, как долгая трава под ветром, щёлкать кастаньетами и пересмешничать не хуже попугая.

Она поманила кого-то сверху, и с ветвей слетела птица тусклых серо-коричневых тонов. Зато хвост был роскошный: боковые перья казались полосками меха и изгибались наподобие кошачьего хвоста.

— Вот, садись на моё место и слушай. Да раскутайся из своих нелепых одёжек хоть немного! Можешь достать зеркало и смотреться в него, хотя уж это успеется.

Она устроила Марину поудобнее и достала из травы небольшой гребень.

— Из черепашьего панциря. Говорят, первая лира была такой.

— Не жалко было черепаху?

— Нисколько. Водные красноухие скользуны — не здешние, им не место у нас. Когда-то их по недомыслию завёз сюда человек, Теперь они хищничают и вредят всем коренным обитателям. Но мы справляемся, не беспокойся.

Зазвучала тончайшая, прихотливая мелодия, и пальцы Фатуа погрузились в спутанный войлок, потянули, распутывая, — ничуть не больно. Марина погрузилась в подобие сна наяву.

— Про наших с братом мужчин говорят, что они задиристы, похотливы, влюбчивы, наглы и фантастически выносливы как в брачной постели, так и за пиршественным столом, — говорила Фатуа. — Но мои дочери не такие. Они умеренны в еде и ласках, хотя отлично знают, чем можно ублажить оба пола. Знают, чем можно облегчить жизнь своим краткоживущим сёстрам. Тебе ведь будет трудно родить — смертные считают себя проклятыми и по привычке рождают в муках. Я покажу тебе, что это вовсе не так: это сходно с тем наслаждением, которое мудрая жена получает при зачатии. Я такова, какой хотела стать погибшая Лилит. Кто называет меня дьяволицей, кто — Доброй Богиней, но во мне есть и то, и это.

Небольшое овальное зеркальце лежало на коленях Марины, отражало гладкую и тёмную, как скорлупа конского каштана, кожу, писаные брови, прямой, ровный нос с выпуклыми ноздрями, яркие, как райский плод, губы. «Я и в самом деле становлюсь очень красивой, — подумала та. — Говорили, что в первые месяцы после зачатия женщина хорошеет. Неужели то, что мне говорили всё время, пока я путешествовала, — правда?»

Но уже поздно было размышлять — девушка погрузилась в некое подобие наркотического забытья. Наконец, Фатуа кончила расплетать дреды и взялась за гребень.

— Ты уходишь в иное, — монотонно говорила она, проводя гребнем по прядям от конца до начала. — Скажи тем, из Времени Сна, что здесь, во времени Яви, становится слишком тепло. Уровень моря благодаря таянию льдов поднимается. Вода вместо пустынь попадает на побережье, творит гиблые болота, подмывает корни, губит целые отряды птиц и других существ. Это много хуже и черепах.

Ногти её почёсывали кожу на голове Марины, будто извлекая паразитов, к голосу приплетались как бы струнные аккорды, к прядям — острые раковинки. Всякий раз, когда из нежной щекотки вырывалось острие, девушка слегка вздрагивала, потом успокаивалась, снова погружалась в дремоту.

— Мои люди не желают верить, что растения так просто вырастают из семян и побегов; что именно от мужчины и женщины зависит рождение детей. Для них всё сущее есть творение самой природы. Когда добрый дух Валла-гарун-бу-ан просил детей, уже живших и умерших молодыми, назвать имя матери, к которой они хотели бы пойти, они обычно называли имя своей земной матери. Если же мать не была к ним добра, то они называли других женщин, которых любили на земле, и их посылали к ним. Духи детей, которые никогда не имели матери или никого не любили, должны были полагаться на случай. Когда Валла-гарун-бу-ан посылал их на землю, они прятались в длинных, свисающих ветвях эвкалиптов. Первая женщина, проходившая под ветвями, становилась матерью притаившегося там ребёнка.

— Кто-то говорил мне похожее, — пробормотала Марина. — Кто-то где-то однажды.

— Я знаю. Тот, кто сплетает сети и обкуривает их священным дымом, лучше других умеет восстанавливать связи со Временем Сновидений и таким образом обновлять наш мир. Он может по своей воле возвращать эпоху начал, он способен видеть во сне новые мифы и обряды, и это не будет иным и новым, это будет тем древним и прежним, что подверглось забвению и вот — восстановлено. Но ты — в тебе множество частиц Унктоми, как и прочих, что сильно меняет тебя. Изменяет, как тебе не снилось доныне и будет сниться… теперь.

Звук, подобный гудению огромного шмеля, разрезал чащу и проник в самое сердце.

— Cлушай, это запела диджериду. Ствол дерева насквозь и вплоть до коры проели термиты, чтобы он послужил одному из Ушедших в иное. Дикие пчёлы дали свой чёрный воск, чтобы покрыть узкий конец диджериду. Народ Древних наполнил Ушедшему лёгкие, чтобы он взял в рот покрытое воском и подчинил своему дыханию. Они явились! Создания из времен Сна явились на мой зов, чтобы говорить с тобой и слушать твоё тайное!

…Стройные темнокожие люди, разрисованные белыми чертами и кругами, коричневым, жёлтым и красным, составили круг, заключив в них ту, что стояла с гребнем, и ту, что распустила волосы, — и кружились, точно в вальсе, подпрыгивали, словно изображали войну. Колыхались пышные перья над головами, постукивали гладкие деревянные угольники, шуршали ожерелья и юбки из ягод и листьев, тряслись нагие груди. Мужчины-кенгуру, мужчины-эму, мужчины-эвкалипты и женщины-птицы охотились, сражались, вступали в брак, смеялись и устраивали праздники. Следы их ног и поступков превратились в холмы, водоёмы, деревья, пещеры, потоки и звёзды, которые с тех пор так и назывались. Высохший овраг — Сон Белого Журавля, тощая акация у дороги — Сон Муравья, бурливый ручей — Сон Черного Лебедя. Все смешалось: смоковница у дороги могла оказаться дедом дряхлого старика, который не принимал участия ни в танцах, ни в музыке, обомшелый камень — предком его матери.