— Именно. Изменилось точка, откуда ведется наблюдение. И люди обнаружили, что их Прошлое куда богаче и сложнее, чем они думали. Это и есть самая простая модель. Если удастся то, что я задумал, то в идеале мир раскроется, как цветок, появятся несколько лепестков-реальностей, связанных между собой. Каждый лепесток будет иметь свой вариант Истории, но он станет частью Новой Истории — общей для всех. В мир, где победили Колчак и Деникин, можно будет попасть, просто купив билет.

— Вы сумасшедший, как и Рич, но в вашем безумии есть логика. Признаться, она меня не слишком радует… К сожалению, то, что задумал Тросси, тоже чрезвычайно логично. Я подумаю, хорошо? А что будет с Ричем? С Ричардом Граем?

— Что будет завтра, не знаю. А сейчас я уйду, и он свалится вам в объятия, правда, в несколько пришибленном виде. Если надо, оттащите его к врачу, а лучше влейте пару стаканов коньяка. А еще лучше — оставьте в покое. Надеюсь, у парня хватит ума не верить ни одному вашему слову!

— Слова не всегда нужны.

— Угу. Если есть хорошая обувь и шелковое белье. Счастливо оставаться, товарищ капитан!

— Четверть века без вас определенно пошли на пользу вашему alter ego. Только с чего вы взяли, что виртуал — именно он?

Крупный план. Эль-Джадира.

Февраль 1945 года. Сон.

Генералы обедали. Неспешно, основательно, тщательно прожевывая и аккуратно глотая. Алюминиевые ложки постукивали о металл больших тяжелых мисок. Повар в серой форме и ослепительно белом фартуке стоял на подхвате, чтобы не опоздать с добавкой, ушлые репортеры деловито щелкали «Лейками». Генералов не смущала суета. Они обедали. Питались. Принимали пищу. Новые чистые гимнастерки, застегнутые на все пуговицы, звезды в петлицах, выбритые до синевы щеки.

— Mein Gott! Oh mein lieber Gott! — еле слышно вздохнул Липка. — И не подавятся!

Я незаметно сжал его руку. Пехотный майор Вермахта, изъясняющийся по-русски прямо в штабной столовой 9-й танковой дивизии — сам по себе нонсенс. Но у Фёдора — Теодора фон Липпе-Липского — по крайней мере, документы не фальшивые. Предъявлять же то, что лежит у меня в нагрудном кармане, можно лишь в крайнем случае, и то предварительно расстегнув кобуру.

Табельный «Вальтер» я убрал подальше, заменив его привычным «бельгийцем» Browning М1906. Пока, вроде, не заметили.

…Ерунда! Я никогда не надевал немецкую форму! Никогда! Но почему я это все вижу? Это чушь, этого никогда не было!..

Генералам между тем подали второе, что вызвало оживление у сотрудников 691-й роты пропаганды, окруживших стол. Снова щелчки камер, негромкие команды, деловитая рабочая суета. Генералам это нисколько не мешало. Они обедали. Питались. Набирали калории.

Слева — бывший командующий 12-й армией РККА Понеделин, справа — бывший командир 13-го стрелкового корпуса Кириллов. В петлицах — по две звезды, если вместе сложить — восемь штук, на целое созвездие хватит.

Уманский «котел» перестал существовать. Две армии погибли, убитых не смогут пересчитать и через семьдесят лет. Фронт прорван, гансы форсируют Днепр, а этим двоим немецкий повар наливает тягучий розовый кисель.

— Ich kann nicht mehr![56] — Липка поморщился, поправил туго застегнутый ворот. — Сейчас, ей-богу, стошнит!..

Стоящий рядом ефрейтор с фотокамерой взглянул на нас с явным интересом. Наверняка понял и взял на заметку. Может, прямо отсюда козликом поскачет — докладывать по начальству. Надо бы заняться этим ушастым, пока не добежал до ближайшего контрразведчика…

Нет, не надо! Нам с Фёдором глубоко плевать — и на ефрейтора, и на контрразведку, и на саму Смерть.

Бывший штабс-капитан Алексеевского полка Фёдор Липа погиб в июле 1942-го под Старобельском.

Бывший штабс-капитан Алексеевского полка Родион Гравицкий погиб в июле 1944-го на плато Веркор.

Ни хрена они нам не сделают! Но, черт возьми, почему я здесь? Почему я это вижу? Это не мое! Не моя память — и жизнь не моя!

— Lass uns gehen![57]

Во дворе было посвободнее, хоть и не намного. Посреди — крытый грузовик с большой белой буквой «К» на борту, возле забора — два десятка пленных под конвоем скучающих тыловиков, очередная пожива для стервятников-«пропагандистов». Не генералы, конечно. Их кормить из офицерского котла не станут, парикмахера с «золлингеном» не пришлют.

— А нашим раненым револьверы выдавали, — негромко проговорил мой друг. — Помнишь, Родион? Никто не хотел живым в плен к большевикам попадать. А эти!..

Оглянулся, скользнул взглядом по тихим, безразличным ко всему красноармейцам.

— С них-то взятки — гладки, нижние чины, серая кость. Но генералы! Даже если попал в плен, не успел пулю в сердце вогнать, дерись до конца, хоть кулаками, хоть ложкой! А они позируют, мордами наетыми торгуют, да. Солдатиков сейчас в лагеря гонят, все дороги забиты, а их красные превосходительства жрут!

Шевельнул губами, словно желая сплюнуть. Вынул платок, долго протирал потную шею.

Спорить с мертвым другом не тянуло, но он сам выбрал тему.

— Ты этого хотел, Липка. Хотел отомстить, пустить кровь большевикам, натравить на них немцев. Сам же говорил: пусть враги бьют врагов. Потому ты и пошел в Вермахт, и не в интенданты, в шпионы. У тебя все получилось. Вот она, кровь, целое море, и через сто лет не забудется! За каждого нашего, кто погиб на гражданской, уже воздали сторицей. Но Сталин все равно победит, большевики дойдут до Берлина, превратят его в щебень, а мы с тобой навеки останемся предателями. Ты и я, хотя меня здесь не было в августе 1941-го. Я ничего этого не видел! Это твоя память, не моя!..

Теодор фон Липпе-Липский равнодушно пожал плечами:

— Может, и моя, да. Но ее, как ты заметил, вполне хватило на двоих. А может, ты просто забыл, Родион?

…Нет, нет, я не забыл. Меня здесь не было, не было, не было!

— Насчет же предательства… Кого мы предали? Нельзя предать врага. Я подданный Российской Империи, присягал Государю и Отечеству. На этих хамов мне плевать, они — даже не русские, просто глина, которую не успели обжечь. Троглодиты… Мне их не жалко, пусть получают по полной! Но я думал, что они хотя бы будут сражаться, да. Черт! Всё по Достоевскому. Нация умная-с покоряет нацию глупую-с. Иногда хочется застрелиться…

Голос Липки еще слышен, но лицо уже размылось, превратившись в бесформенную маску с пустыми черными глазницами. Серый мундир обратился в обгорелые лохмотья, кожа на руках сморщилась, потемнела, в разрывах показалась желтая кость.

— Мне повезло больше, чем тебе, Родион. Я очень вовремя погиб — и погиб навсегда. Не дай Господь вернуться! Когда я умирал, то все пытался понять, ошибся ли я, а если ошибся, то в чем. Так и не понял. И хорошо, sehr gut, ja[58]. Только я все равно возвращаюсь — сюда, в этот проклятый день. День моего триумфа, моей победы. Никогда не думал, что это будет так страшно. Такой он, ад! Hölle…[59] Преисподняя для победителей.

Голос становится тише, серый туман подступает к самому лицу. Можно не отвечать, Липка не услышит.

Фёдор Липа погиб.

Очередь за мной.

— Спасибо, Арнольд!..

Я отдал флягу, прополоскал соленый от крови рот. Сплюнул тугую вязкую слюну, поправил повязку на голове.

Привстал.

За бруствером окопа — никаких перемен. Несколько мертвецов, обгорелая мятая трава, вывернутые взрывами серые камни, неровная горная гряда вдали. Воздух полон трупным смрадом и пороховым дымом, на руках и на одежде — кровавая грязь.

Плато Веркор. Департамент Верхняя Савойя.

— Еще минут десять, — невозмутимо констатировал Арнольд, вставляя диск в пулемет. — Потом снова полезут. Как ты их назвал, Ричард? Туркестанцы?