А Червенцов по-своему понял молчание Федора. Он привык не видеть разницы между тем, что люди говорят и делают открыто, на виду у всех, и тем, что тщательно скрывают от любопытных взоров. Ему часто приходилось вмешиваться в этот скрываемый от посторонних глаз мир, он даже испытывал какое-то воодушевление и собственную подобранность, когда внушал какому-либо проштрафившемуся офицеру, как непристоен его поступок, и при этом без боязни вторгался в заветные уголки человеческих душ и выворачивал наизнанку. Это называлось «пропесочить», «дать прочухая», «поставить человека на место». Ему казалось, что от него скрыть ничего нельзя, виновный, словно обнаженный, стоит перед ним, стыдясь и каясь; и чем больше будет стыдиться и каяться, тем лучше. Очень полезно вывернуть человека наизнанку, вовремя поправить его — сделать ему благо, поэтому ничего обидного в своих словах не замечал. «Самолюбив парень, самолюбив, — снова подумал Николай Устинович. — Видно, не привык, когда его одергивают».

— Ну, так что же ты скажешь мне? — переспросил Червенцов.

— Вы что же, от себя или вас подослал кто? — криво улыбаясь, с вызовом спросил Федор.

— Как «кто подослал»? — удивился Николай Устинович и продолжал с внушительными остановками между словами: — Надя не жаловалась, я от людей слышал. Надо не со своей колокольни смотреть, а чуть повыше, тогда и обзор шире и видимость лучше, Федя… Так-то, друг мой. А Надежде я постараюсь помочь…

— А на кой нужна ваша помощь, что вы с ней навязываетесь, — вдруг вскипел Федор. — И Надьке ваша помощь ни к чему, сами как-нибудь обойдемся… Кому мы мешаем, что вы все со своими советами лезете!

Он не мог больше терпеть, — ох, как топчут душу, — и голос его дрожал от старательно придавленного гнева.

— И вообще, какое вам дело до Надьки и меня? Человек вы чужой, у нас без году неделя, а указываете, как родитель, будто мы несмышленыши какие, сами ничего не понимаем… И в дураки не записывайте, сроду им не был и никогда не буду…

Он вскочил на ноги и с блестящими от обиды глазами стоял перед Червенцовым, прижимая к груди сильные кулаки, как бы напрягая силы, чтобы удержать себя от худшего. Поднялся и удивленный Николай Устинович. Схватив свою одежду, Федор внезапно пошел от реки походкой рассерженного человека и скрылся в зарослях, только голова и плечи недолго маячили над кустами. Червенцов растерянно следил за ним, не понимая, что случилось и почему Федор взорвался, ведь он ничего обидного не сказал.

Николай Устинович не полез больше в воду, посидел над откосом, неторопливо оделся и вышел на дорогу, что пролегла вдоль реки. Он шел не спеша и не зная, куда идет, часто останавливался и с невольным смятением пожимал плечами, думая о том, почему его добрые пожелания опять натолкнулись на непонятную отчужденность и даже озлобление.

11

Топот бегущего коня вывел Червенцова из задумчивости. Николай Устинович свернул на обочину дороги и остановился, и тут же из кустов выехала Анастасия Петровна верхом на рыжем коньке. Он бежал, вразброс вынося копыта в стороны. Натягивая повод, она осадила конька в придорожные кусты, и тот тяжело завертелся и вскинул кудлатую голову. От быстрой скачки краска проступила на ее лице, юбка сбилась, открывая полные округлые колени. И только ее раскрасневшееся лицо и эти колени увидел Червенцов и отвел взгляд. Анастасия Петровна, краснея еще больше, с силой натянула края юбки на колени.

— А я и не думал, что ты умеешь казаковать, — пробормотал Червенцов, преодолевая неожиданную стеснительность.

— Ну, какая я казачка, от нужды. Не было подводы, вот и поехала верхом, — засмеялась она. — Ты помоги мне слезть, подержи конька.

Николай Устинович взялся за уздечку. Навалившись грудью на лошадиную холку, она спрыгнула с седла, но ее нога запуталась в стремени. Он обхватил ее за талию и крепко прижал к себе. Конек порывисто заплясал на месте, едва не наступая на ногу Червенцова. Ему было неловко, он остерегался копыт коня и отступал в сторону, стараясь удержать ее тяжелое тело. Анастасия Петровна вырвала ногу из стремени, уронив туфлю, резко оттолкнула Николая Устиновича, вскрикнула:

— Ой, да пусти же! Больно…

Она склонилась, стала растирать ладонью ушибленную ногу. В том, как она крикнула, как порывисто оттолкнула его, Николаю Устиновичу почудилось такое откровенное презрение, что он ощутил растерянность и неуверенно взглянул на нее. Увидел лишь низко склоненную черноволосую голову с завитками волос на полной шее, сильные загорелые руки.

Она медленно выпрямилась и улыбнулась, окидывая его ясным и внимательным взором.

— Какой же ты! Не мог лошадь удержать, так не долго и ноги лишиться… Раньше ты куда ловчее был.

Николай Устинович разволновался, было неприятно, что так произошло. Как же теперь быть: сделать вид, что просто не справился с внезапно испугавшейся лошадью, превратить все в шутку, посмеяться над своей неловкостью. Руки, казалось, все еще ощущали тяжесть ее крепкого тела.

Так и не решив, как вести себя, Червенцов молчал, удерживая за уздечку присмиревшего конька. Она взяла ее, усмехнувшись, сказала:

— Пройдемся, проводи меня.

Они пошли вполшага друг от друга, как будто это малое расстояние могло уберечь их от случайных прикосновений. Лошадь двигалась следом, медленно перебирая короткими мохнатыми ногами, позвякивала удилами.

— Зря приехал я, как мальчишка поступил, — вдруг сказал он. — Непродуманно вышло как-то, будто пришел в чужую квартиру непрошеным и наследил.

У Анастасии Петровны быстро поднялись брови, — что-то обиженное, ребячье было в его нахмуренном лице с упрямо сложенными губами.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, соображая, почему он оказался на этой глухой дороге.

— Ничего не понимаю, ничего, но, кажется, всем приношу одни неприятности, какую-то, черт возьми, обиду, — развел руками Николай Устинович.

— Ты, может, скажешь, в чем дело?

— Не понимаю ничего, вот что случилось! — раздраженно буркнул он и с внезапным откровением изложил весь свой разговор с Федором.

Все случившееся теперь казалось нелепым и даже глупым, как пьяная ссора, и он хотел придать своим словам насмешливость, но получилось так, словно жалуется на кого-то, а на кого, понять невозможно. Сзади тупо стучал копытами конек, точно прислушивался к его словам, и Червенцову был неприятен этот топот и шумное дыхание за спиной.

Усмешкой раздвинулись и затрепетали губы Анастасии Петровны.

— Зачем ты это сделал! Федя вспыльчив, он и не такое мог тебе сказать.

— Но я хотел помочь Наде, ты понимаешь… Ведь это байство, домостроевщина какая-то, — повысил он голос, не замечая насмешливое выражение ее улыбки.

— Напрасно вмешиваешься, Коля. Между мужем и женою нельзя становиться, — строго и серьезно сказала она. — И без тебя разберутся, только ненужные раздоры да неприятности. Ты не знаешь моей Надьки, — у нее кремешок характер, что задумает, то и сделает.

«Как запутано все, может быть, и в самом деле я лишний со своими советами», — подумал Николай Устинович, впервые за эти дни догадываясь, что ему ничего не известно ни о Наде, ни о Феде.

— Кажется, я сморозил чушь с Федей, — примиренно согласился он.

Дорога вывела на луговой простор с крутой стеной некошеной травы. Кусты раздольнее разбежались по сторонам, стали реже, кудрявее от обильной листвы. Они томились в неподвижном зное, лишь ближе к реке ветки их шевелились, раздвигались, и там мелькало что-то рыжее, как лисий хвост. Анастасия Петровна окликнула:

— Петяшка, это ты? Подойди сюда живее.

Одергивая рубашку, из лозняка вышел мальчишка с кучей огненно-рыжих волос на лобастой голове, с конопатыми щеками, такими пухлыми, словно он нарочно надувал их.

— Ты куда идешь, купаться? — спросила Анастасия Петровна. Мальчишка быстро кивнул головой.

— Уважь мне, Петяшка, сведи коня на конюшню, к дедушке Аверьяну.

— Это гнедка-то, — просиял он всеми своими конопушками и, перехватив уздечку, потянул лошадь от дороги, покрикивая с неуверенной строгостью: