Все мои доводы не могли заставить стариков отступить на шаг от этого sine qua non. Они положили между собой просить адмиралтейство ускорить мое производство и тогда, по получении мною желаемого чина, предоставить мне обвенчаться с Эмилией.

Все это весьма хорошо согласовалось с их рассчетами, основанными на благоразумии, но не соответствовало желаниям нетерпеливого любовника двадцати одного года. Хотя я знал, что батюшка имел сильную руку в адмиралтействе, но знал также и то, что недавно было издано прекрасное постановление, которым запрещалось производство в капитан— лейтенанты всякого не прослужившего лейтенантом двух лет в море, равно как и производство из капитан-лейтенантов в следующий чин того, кто не прослужил в сем звании одного года. Все это, без сомнения, было очень хорошо для пользы службы, но так как я и до сих пор не приобрел еще столько рвения к интересам отечества, чтобы предпочитать общественную пользу своей, то про себя сердечно желал тогда отправить такое постановление и издавших его в памятную мне пещеру на Нью-Провиденс пред наступлением прилива.

Необходимость уступить подобной причине отсрочки после всех моих несчастий, утрат и испытанного постоянства, я считал совершенным злополучием и говорил об этом Эмилии и сестре. Ответ из адмиралтейства был столь благоприятен, что я мог надеяться на производство немедленно по окончании срока, к которому не доставало мне тогда двух месяцев. Меня назначали на фрегат, вооружавшийся в Вульвиче, и прежде чем он мог быть готов к отплытию, мой срок должен был кончиться, и мне следовало получить производство в капитан-лейтенанты. Подобное назначение офицера вовсе не способствовало скорейшему приготовлению судна. Так как фрегат был в Вульвиче, а местопребывание Сомервиля не в дальнем от него расстоянии, то я старался проводить время, переходя от исполнения обязанностей любви к обязанностям службы, в повиновении своему капитану и повиновении возлюбленной, и, по счастью, мне удалось угодить обоим, потому что мой капитан не беспокоил себя заботами о фрегате.

До отъезда на фрегат я еще однажды старался одолеть настойчивость отца и, припоминая ему неимоверные труды, перенесенные мною в последнее время, говорил, что с отправлением на заграничную станцию мне опять, может быть, предстоит встреча с какой-нибудь молодой женщиной, которая отправит меня на тот свет чашкой яду или колдовством разрушит магическую цепь, соединяющую меня теперь с Эмилией. Но эти поэтические тирады имели равный успех с моими прозаическими доказательствами. Тогда я обратился к самой Эмилии.

— Наверное, — говорил я ей, — твое сердце не так жестоко, как у наших непреклонных родителей! Наверное ты возьмешь мою сторону! Брось только взгляд неудовольствия на моего батюшку, и, уверяю тебя, он спустит флаг.

Но волшебница отвечала мне, улыбаясь (без сомнения наученная родителем), что она не хочет встретить свое имя в газетах с объявлением, что она невеста лейтенанта.

— Что значит лейтенант в наше время? — сказала она. — Ничто. Когда была я в Фарегаме и ездила в Портсмут осматривать адмиралтейство и корабли, я видела там, как ваш длинный адмирал Гуррикан Гумбук, — ты кажется когда-то говорил мне о нем, — гонял бедных лейтенантов, как собака стадо овец; один из них разыгрывал роль слуги и был всегда наготове исполнять приказание; а другой, подобно дворовой собаке на цепи, ожидал у дверей адмиральского дома, пока адмирал и семейство его выйдут гулять, и тогда занимал место в арьергарде с гувернанткой. Нет, Франк, несмотря на всю прелесть будущего, я не сдамся ничему меньше, как чину капитана с парой золотых эполет.

— Очень хорошо, — возразил я, глядя в зеркало и едва скрывая неудовольствие, — если вы хотите, чтобы ваше счастье зависело от обещаний первого лорда адмиралтейства и пары золотых эполет, — пусть будет так, и я не говорю ничего более против этого. Вкус женщин бывает иногда очень странен; некоторые из них предпочитают золотой галун и дряхлость молодости и красоте — я весьма сожалею о таких — и только.

— Но сознайся, Франк, — сказала Эмилия, — что ты и сам питаешь надежду быть рано или поздно адмиралом.

— Адмиралы должны быть очень благодарны вам за подобный комплимент, — сказал я. — Надеюсь никогда не обесчестить своего флага, когда получу его; но скажу тебе откровенно, любезная моя Эмилия, что я не с удовольствием ожидаю этого чина. Три звезды на каждом эполете и три галуна на воротнике не могут заплатить, в моих глазах, за седые волосы, тощие ноги, согбенную спину, кашель, и вдобавок за насмешки или сожаление всех хорошеньких девушек.

— Мне жаль тебя, мой любезный герой, — сказала Эмилия, — но нечего делать, тебе надо покориться.

— Пусть будет так, если это надо, — отвечал я, — по крайней мере поцелуй меня.

Я просил одного поцелуя, но получил их сто, и наверное получил бы еще столько же, если бы досадный буфетчик не принес мне длинный форменный конверт, заключавший в себе ни более, ни менее, как приказание явиться на фрегат.

Скрывши свое неудовольствие со всевозможным хладнокровием, я продолжал вознаграждать себя за прошедшие мои испытания и в течение оставшегося мне недолгого срока наслаждался по возможности. По счастью, старший лейтенант фрегата был очень усердный офицер: он никогда не съезжал на берег, потому что имел мало знакомых и еще менее того денег; получал жалованье в назначенный для выдачи день и расходовал его так, чтобы достало до следующей выдачи. Узнавши, что он любил испанские сигары и мерный стакан пуншу, — потому что он никогда не пил чрез меру, — я подарил ему ящик сигар и дюжину бутылок рома, дабы помочь переносить мои ночные отсутствия с христианским терпением.

Как только кончались дневные работы, добряк-лейтенант обыкновенно говаривал:

— Готовьтесь ехать, Мильдмей; я сам был когда-то влюблен, поэтому знаю, что значит быть влюбленным, и наверное заслужу благодарность вашей Полли (так называл он Эмилию), если отправлю вас в ее объятья. Вот вам четверка, пришлите ее сейчас же назад, а сами постарайтесь сойтись в порте с мичманом и нашими людьми часов в девять завтра поутру.

Все это доставляло мне величайшее удовольствие. Сомервиль жил на то время в Блакгеде; я обыкновенно приезжал к обеду и никогда не опаздывал разделять его с любезным для меня обществом. Отец и Клара гостили также у него.

С позволения Сомервиля, я познакомил с ним Тальбота, которого гордился называть своим другом, потому что он был вполне благородный человек, хорошо воспитан, приятный в обращении, имел высокие чувства и большие аристократические связи. В особенности я представил его Кларе и между тем шепнул на ухо Эмилии, зная, что мои слова не надолго останутся в ее памяти, что он обладает необходимой принадлежностью — двумя эполетами.

— И поэтому, — сказал я, — пожалуйста не слишком с ним сближайтесь; я боюсь, чтобы вы не попали в плен так же неожиданно, как «Чистокровный Янки».

Тальбот, зная, что Эмилия была уже сговорена, оказывал ей только внимание, требуемое вежливостью; но с Кларой обращение его было совсем другое. Ее прелести еще более сделались восхитительными в его глазах от дружбы, связывавшей нас и родившейся после знаменитого моего плавания с фрегата в Спитгеде. С того времени он обыкновенно называл меня в шутку Леандром.

Теперь я попрошу читателя позволить мне уделить несколько строк на описание внешности сестры моей Клары. Нежное, небольшое, овальное, правильное личико, искристые черные глаза, стройный ряд зубов, обворожительные розовые губки и черные густые волосы, в разнообразных локонах ниспадавшие на лицо и шею, составляли принадлежность этого прекрасного создания; руки ее и головка могли служить образцами Фидию и Праксителю; талия ее была гибка, а пальчики и ножки представляли собою восхитительные миниатюры. Мне часто приходило на мысль, что как будет жаль, если эта исполненная красоты девушка достанется не одинаково прекрасному образцу нашего пола, и я давно уже думал о друге моем Тальботе, как об особе, наиболее достойной командования такой чистенькой, красивой, уютной, ходкой и хорошо вооруженной яхточкой.