— Позвольте мне узнать, миледи, — сказал он, — что доставило мне честь принять вас у себя?

— Мы приехали просить у вас милости, капитан, — сказала Джюди.

— И капитан, наверное, нам окажет ее! — сказала Мария, — он так понравился мне с первого взгляда.

Этот удар, нанесенный Мариею, польстил капитану; он отвечал, что ему всегда доставляло особенное удовольствие делать одолжение дамам и если милость, которую они хотят просить, не совершенно противна долгу его, он окажет ее.

— Возвратите мне Пата Фланнагана, которого вы сейчас завербовали, — сказала Мария.

Капитан покачал головою.

— Он не матрос, капитан; этот человек всю жизнь топтал только болота и никогда не будет вам полезен.

Капитан опять покачал головою.

— Просите у меня что-нибудь другое, — сказал он, — я сделаю для вас.

— Хорошо, — сказала Мария: — не отдадите ли вы нам Фелима О'Шогнеси?

Капитан был равно непоколебим.

— Полноте, капитан, — сказала Джюди, — мы не станем затрудняться в пустяках в такое время. Я поцелую вас, если вы отдадите мне Пата Фланнагана.

— И я поцелую также за Фелима, — сказала Мария.

Они сидели по обе стороны капитана; голова его вертелась, как флюгер, поворачиваемый ветром; он не знал, с которой начать; невыразимая веселость играла в глазах его, и дамы сейчас заметили это. Такова-то сила красоты, что этот владетель океана был принужден спустить пред нею свой флаг.

Джюди поцеловала его в правую щеку; Мария напечатлела поцелуй на левой; капитан был счастливейший из смертных!

— Так и быть, — сказал он, — я исполню ваше желание. Возьмите этих двух человек, потому что мне надобно спешить отправляться далее.

— Разве хотите вы отправиться далее? И вы располагаете всех этих жалких созданий взять с собою? Нет, не может быть! Еще поцелуй, и еще человек.

Не стану описывать, сколько поцелуев оставили капитану эти любезные девушки, но ему нельзя не позавидовать, и если бы капитанам отплачивали всегда подобным образом, то кто не согласился б быть капитаном? Довольно сказать, что ирландки освободила всех своих соотечественников и возвратились с торжеством. Это дошло до Галифакса, и добрый адмирал наш изъявил только сожаление, что сам он не был на месте капитана; а все тамошнее общество много шутило над этим. Капитан, храбрый и добрый, вскоре после того получил производство в следующий чин, но, конечно, не за этот поступок, достойный лишь укоризны, в чем должна была сознаться снисходительность самых близких друзей его. Один лорд-канцлер говаривал, что он всегда смеялся над деньгами, которые определяются мужьями на булавки, потому что леди обыкновенно умеют приобретать их или пощечиной или поцелуем; но его лордство, во все продолжение службы, никогда не видел капитана военного судна, у которого две хорошенькие ирландские девушки выцеловали бы сорок человек.

Выносимый из порта попутным ветром, я с удовольствием смотрел на раскрывающееся передо мной поприще счастья, дававшее мне сладкие надежды на славу и богатство. «Adieu! « сказал я в своем сердце; прощайте, вы, любезные новоскотиянки! Научитесь вперед делать различие между наружным блеском и настоящим достоинством. Вы почитали меня пригожим и любезным молодым человеком, и между тем глупо отталкивали людей в десять раз лучше меня потому только, что им недоставало наружной красоты.

Мы были посланы на Бермуды и по выходе из порта держали на юг, с легким ветром от норд-веста. Вскоре ветер, перейдя к юго-востоку, засвежел и начал дуть с некоторой жестокостью, но чрез короткое время утих до совершенного штиля, оставив большую зыбь, которою беспрестанно валяло судно.

Около одиннадцати часов небо начало темнеть и перед полночью приняло вид страшной и угрожающей черноты; морские птицы, летая около нас в беспокойстве, кричали изо всей силы и предостерегали приготовиться к приближающемуся урагану, предзнаменования которого были очевидны. Предосторожность не была упущена нами; мы убрали часть парусов, закрепили каждую вещь и готовы были вызывать шторм на бой. Около полуночи он налетел с неожиданной и ужасной силой, удивившей самых старых и опытнейших моряков между нами.

Ветер дул с северо-запада. Вода, беспрестанно вливавшаяся к нам на борт и окачивавшая нас с головы до ног, была тепла, как молоко. Свирепость ветра простиралась до того, что в минуту удара его в судно, оно легло на бок и погрузило в воду подветренные пушки. Все могущее двигаться полетело под ветер; ядра покатились из кранцев. Величайший беспорядок и страх царствовали внизу, а на верхней палубе дела шли еще хуже; бизань-мачта и фор и грот-стеньги слетели за борт, но за шумом ветра мы не слышали падения их; я стоял у бизань-мачты и только тогда узнал о случившемся, когда оборотился и увидел стержень ее переломленный пополам, подобно моркови. Вой ветра все усиливался; он походил на беспрерывный звук грома; срывая вершины горообразных волн, он разбрасывал клочки пены по хребту океана; штормовой трисель разлетелся в куски; капитан, офицеры и матросы с удивлением и трепетом глядели друг на друга, ожидая чего-то страшного.

Фрегат был до того накренен, что вода лилась в подветренные пушечные порты, и он черпал ее шкафутными сетками. Казалось, все судно хочет опрокинуться в яростные пучины, между тем, как огромные массы воды, воздымаемые силой ветра, переливались через него и заливали палубы. К несчастью, мы не имели времени закупорить люки, и прежде нежели исполнили это нижняя палуба была уже до половины залита водой; койки, сундуки и зарядные ящики плавали в ужасающем беспорядке. Овцы, корова, свиньи и куры, все было унесено за борт и утонуло в волнах; нельзя было слышать ничьего голоса, и никакие приказания не отдавались; вся дисциплина прекратилась; все сделались равны между собой; капитан и гальюнщик равно ухватились за одну и ту же веревку ради личной безопасности.

Плотник предлагал срубить мачты, но капитан не соглашался на это. На шканцы приполз матрос и изо всей силы кричал на ухо капитану, что один из якорей оборвался с найтовов и висит на канате под скулой. Оставить его долее в таком положении значило бы, наверное, вести судно к погибели, и потому мне велено было отправиться на бак и заставить при себе обрубить якорь; но волнение и ветер до того увеличились в несколько минут, что никто не мог устоять против них и перейти по наветренной стороне не было никакой возможности. Меня бросило ветром на гребные суда, и я с трудом возвратившись опять на шканцы, отправился вплавь по другой стороне, будучи под ветром у ростер. Добравшись до места, я передал приказание капитана, которое было, наконец, с неимоверною трудностью исполнено.

На баке я нашел, что самые старые и сильные матросы держались за наветренные ванты и снасти и кричали, как дети. Это изумило меня; я гордился, чувствуя себя выше такой слабости, в то время, когда старшие меня годами и опытностью терялись от страха. Степень опасности была мне известна; я ясно видел, что фрегату непременно предстоит опрокинуться со всеми нами, если в скором времени он не встанет, потому что несмотря на все предосторожности, вода беспрестанно накоплялась внизу. Я поплыл обратно на шканцы; тут капитан, будучи одним из самых неустрашимых моряков, какие когда-либо ходили по палубе судна, стоял на штурвале с тремя лучшими матросами; но так свирепы были удары волн в руль, что они едва могли удержаться, чтобы не быть выброшенными чрез сутки. Подветренные шканечные орудия находились в воде и решено было выкинуть их за борт. Так как дело шло о жизни и смерти, то мы превозмогли эту работу и выбросили их; но судно, подобно куску дерева, постоянно лежало на боку самым угрожающим образом. Свирепость урагана не уменьшалась, и общее чувство, казалось, было; «Молитесь, молитесь! Все погибло! «

Фок и грот-мачты стояли еще на местах, сопротивляясь тяжести вооружения, висевшего на них подобно сильному рычагу тянувшего борющийся фрегат еще более на сторону. Нам надо было освободиться от этой огромной верхней тяжести. Отчаянный случай требовал отчаянных усилий. Опасность послать человека наверх была очевидна, и капитан не хотел кому-либо приказать отправиться туда; но знаками и жестами, в сопровождении сильного крика, давал знать команде, что если судно не будет сейчас освобождено от этого бремени, оно должно пойти ко дну.