На следующий день я послал Тимофея купить спирту, который подкрасил, положил в него корицы, чтобы заглушить дух, и отправил ей две дюжины больших склянок, тщательно завязанных и запечатанных. С тех пор она ходила в лавку только рано поутру, и то очень редко, я же хотя и часто посещал ее, но эти визиты были единственно для получения денег, любовь же тут вовсе не вмешивалась. Однажды я попросил у нее позволения быть при их собрании, и она согласилась. Словом, я с ней очень коротко познакомился, и когда она заметила, что я уже не думаю о любви, то позволяла мне проводить по несколько часов сряду у себя, и хотя казалась весьма дурною, но я не гнушался ею, припоминая себе настоящую ее красоту.

Тимофей очень был доволен моими отношениями с мисс Араматеей Джуд, потому что за все его посещения с лекарствами она очень щедро ему платила. Все шло как нельзя лучше в продолжение трех месяцев, но в конце этого времени раз Тимофей пошел к ней с лекарством и возвратился назад с полной корзиной, и со страхом объявил мне, что дом ее пуст, что он старался расспросить обо всем у соседей и по рассказам, которые, однако же, не совершенно сходны, узнал, что соперница ее явилась к ней со всеми учениками и что между ею и мисс Джуд произошла ужасная ссора, на шум которой явилась полиция, и обеих предсказательниц посадили в рабочий дом; говорили также, что мисс Джуд с ее учениками по приговору суда будет отправлена на поселение… Итак, этого было достаточно, чтобы испугать двух таких мальчиков, как мы. В продолжение нескольких дней нам все представлялись полиция и заточение, и, казалось, мы это видели на лице каждого посетителя нашей лавки. Страх этот постепенно исчезал. Впоследствии я ничего уже не слыхал о мисс Араматее Джуд.

Глава VI

После описанного приключения я горячо принялся за мои занятия и сделал в них большие успехи, приобрел с помощью чтения общие необходимые для меня познания. Но главным предметом размышления было таинственное мое появление в свете, и всегдашний вопрос:

«Кто мой отец? » сильно тревожил мое воображение. Одно только чтение могло рассеять на время эти мысли, а потому я и записался на пользование книгами из магазина которых почти не выпускал из рук. Два года таким образом провел я у Кофагуса, но тут случилось со мною происшествие, которое я постараюсь рассказать вам со всевозможной точностью, какую требует подобный предмет.

Мы живем в мире честолюбия и соперничества. Как два народа, оспаривая первенство, посылают в гроб тысячи людей до тех пор, пока один из них не уступит другому, так точно и в частном быту враждуют между собою граждане, откуда и происходит злословие, клевета и прочее… Точно за то же ссорятся и женщины, но из этой ссоры следует только потеря репутации в высшем классе и волос в низшем. После этого не удивительно, что повсеместная страсть честолюбия проникает и в аптеки, не боясь ужасного запаха разных спиртуозных лекарств. Через две улицы от нас находилась аптека Эбенезера Пледжида, но, к счастью, она выходила на другую улицу, а потому наша по месту уже имела преимущество над нею, в других же отношениях выгоды их были почти равны. Окошко аптеки Пледжида было украшено четырьмя разноцветными склянками, следовательно, двумя только более, нежели у нас, но мы зато имели две лошади, и притом разношерстные, а он одну. Пробки склянок Пледжид покрывал розовой бумагой, а мы светло-синей; но надобно отдавать справедливость даже врагам. С тех пор, как Брукс от нас отошел, Пледжид имел двух учеников, а Кофагус одного, и этот один был я, Ньюланд. Но ученики Пледжида имели телесные недостатки: один был крив, а другой кос, и так, чисто зрительно, преимущество оставалось за нами, да и действительно, лучше иметь украшением на камине алебастровую вазу, нежели две фарфоровые, но старые и поврежденные. Правда, что у Пледжида находилась над лавкой золотая вывеска со ступкою, чем Кофагус забыл украсить свой дом; но надобно заметить, что вывеска была с трещиной, а ступка без пестика. Позвольте мне теперь спросить знающих в этом деле: можно ли действовать ступкой без пестика? Но оставим и это. Скажу еще, что лавка наша имела две лицевые стороны, как у храма Януса, а потому и превосходила свою соперницу. Умалчиваю о преимуществах и предоставляю это на суд беспристрастных читателей. Все, что могу сказать я — что между двумя домами царствовала непримиримая зависть, злая вражда и беспредельное презрение. Каждый раз, когда Эбенезер встречал на улице Кофагуса, то первый начинал плевать, как будто проглотил какое-нибудь отвратительное лекарство, а Кофагус крутил палкой над своей головой и становился в такую грозную позицию, что противник его мог бы призвать на помощь правосудие, чтобы заставить Кофагуса дать отчет в своих намерениях. Кофагус же для большей бодрости обыкновенно бормотал про себя:

— Глупец, ничего не знает, гм, пациенты умирают, и так далее.

Понятно, что этот враждующий дух вкрался и в нижний класс обитателей аптекарских домов. Ученики Пледжида были непримиримые с нами враги, но эта вражда была еще сильнее между мальчиками, носившими по городу лекарства и ящики, которые можно было почесть за вывеску двух неприязненных партий. Тимофей, хотя и был самым добродушным мальчиком в мире, но до того ненавидел своих противников, что сам доктор Джонсон был бы доволен его ненавистью. Если ящик его был не так полон, то он клал вниз пустые бутылки, чтобы только поддержать честь своего дома и не увидеть насмешливой улыбки на лице рыжего своего противника, когда они встретятся. Явной же вражды между начальниками и их подчиненными еще не обнаруживалось, но судьбе угодно было, чтобы спокойствие, даже и наружное, не продолжалось более.

Гомер описал битвы богов, полубогов и героев, Мильтон — борьбу добрых и злых ангелов, Свифт — сражение книг, но не знаю, описал ли какой-нибудь поэт войну аптечных склянок; тут надобно иметь более таланта, нежели на изображение ссор богов, полубогов, ангелов и героев. Итак, согласитесь, чтобы достойно описать похождения пилюль, микстур, натираний, пластырей, нужно преодолеть большие трудности для разработки такого предмета, и я, не надеясь привести в совершенство рассказ мой, предоставлю его сочинителям эпических поэм.

Ненависть, пожиравшая две партии, как дом Монтекки и Капулетти, с каждым годом, месяцем и днем увеличивалась и, несмотря на возрастающую силу, обнаруживалась только знаками взаимного презрения. Но раз Тимофей Олдмиксон (я упоминаю его фамилию потому, что считаю за грех пропускать что-нибудь из тичула в таких важных случаях), раз Тимофей Олдмиксон говорю я, с поспешностью поворачивал из одной улицы в другую, неся с собой полный ящик лекарств, как вдруг встретил на углу рыжего Меркурия Пледжида с ящиком в руке, с ненавистью в сердце и также торопившегося. Они наткнулись друг на друга, и, можете вообразить, как ужасно было столкновение вражеских ящиков. Множество склянок разбилось, и смесь разных жидкостей потекла через скважины ящиков и наполнила всю улицу ужасным запахом. Две женщины билингетки1 остановились, радуясь, что красноречие их может развиться при этом случае. Две кошки, находившиеся на крыше смежного дома с поднятыми лапками, чтобы сразиться, забыли неприязнь и глядели на это зрелище. Два политика пресекли свой шумный разговор, чтобы посмотреть на них. Двое мальчишек перестали есть вишни, доставая их из шляпы, чтобы только не упустить любопытной картины. И в самом деле картина была очень забавная. Герои наши встретились с такой силой, что оба принуждены были отскочить на несколько шагов назад, и, как храбрые рыцари, вместо щитов держали ящики, стоя крепко на ногах. Несколько минут прошло в отдышке, но скоро чувство давнишней ненависти взяло верх, и Тимофей первый был проникнут этим чувством. Бросив выразительный взгляд на своего противника и стиснув зубы, он кинулся на него, крича во все горло:

— Вот тебе!.. Знай!.. В другой раз не будешь толкать порядочных людей.