Она отодвинула стул и, положив свои маленькие, удивительной белизны ручки на мою конторку, наклонилась ко мне и сказала: «Я больна» таким тоненьким приятным голоском, что он запал в самую глубь моего сердца.

Удивление мое возрастало, но почему, я, право, не знал: от того ли, что у нас столько примеров для исключения из общих правил, или что мы всегда судим прежде по голосу о наружности говорящего.

Когда я взглянул на ее лицо, которое тогда освещалось блеском серебряной лампы, оно было безжизненно, с чернотой под глазами и морщинами на лбу; глядя на нее, я думал, что услышу скорее бурную симфонию из громовой тучи, нежели приятные звуки женского голоса.

— Боже мой, сударыня, — сказал я с жаром, но почтительно, — позвольте мне послать за Кофагусом?

— Не надобно, — ответила она, — я пришла к вам и знаю, — продолжала она, понизив голос, — что вы отпускаете лекарства, даете советы и сами получаете деньги.

Это меня встревожило, я был обличен, и румянец невольно покрыл лицо мое. Тимофей, который слышал, что она сказала, выражал свое неудовольствие всевозможными телодвижениями. Он то взмахивал ногами, как будто бы их поджигали колеными угольями, то хлопал по карманам, то скрежетал зубами, то сжимал кулаки и кусал до крови губы; наконец он шепнул мне на ухо:

— Вот почему она все подсматривала и выглядывала у нас. Она все знает, и мы пропали, если ты ее не подкупишь.

Я оттолкнул его и обратился опять к своей посетительнице.

— Я предписывал лекарства, сударыня, — ответил я наконец, — в каких-нибудь ничтожных случаях и получал деньги, как вы говорите, когда не было дома хозяина; но мне еще не все здесь доверено.

— Знаю, знаю, но вам нечего меня бояться… вы слишком скромны… Я хотела бы вам ввериться потому, что не полагаюсь на искусство вашего хозяина.

— Как вам угодно, сударыня, — сказал я, кланяясь почтительно.

— Есть ли у вас камфора со спиртом?

— Есть.

— Итак, сделайте одолжение, потрудитесь сейчас же отослать ее с мальчиком ко мне на квартиру.

Я подал бутылку, за которую она заплатила, и велел Тимофею отнести ее по адресу. Тимофей надел шляпу, взглянул на меня и оставил нас одних.

— Как вас зовут? — спросила она меня тем же приятным голосом.

— Иафет Ньюланд, — ответил я.

— Иафет, это хорошее имя, — сказала она про себя, — оно взято из священного писания, но Ньюланд — светская фамилия.

«Тайна моего рождения открыта», — подумал я, но я ошибался. Она, верно, какая-нибудь фанатичная модистка; я посмотрел на нее еще раз, и одежда ее разуверила меня в этой идее.

— Кто дал вам это имя? — сказала она, помолчав. Вопрос был довольно прост, но он пробудил кучу неприятных воспоминаний, и я, не желая поверить ей всего, ответил то, что обыкновенно отвечал всякое утро в воспитательном доме: «Крестный отец и мать, сударыня».

— Мне очень дурно, — прибавила она после некоторого молчания, — не угодно ли вам попробовать мой пульс?

Я взял ее руку, которая была очень изящна.

Как жалко, — подумал я, — что она стара, дурна и полухвора.

— Кажется, что, судя по пульсу, у меня большое нервное раздражение. Я заметила сегодня утром, что пульс мой бил по сто двадцать раз.

— Правда, пульс очень част, — сказал я, — но может быть, камфора со спиртом помогут.

— Благодарю вас за совет, господин Ньюланд, — сказала она, положив гинею, — и если мне не будет лучше, то я опять приду к вам или пришлю за вами. Прощайте.

Она вышла из лавки, оставив меня в недоумении. Когда Тимофей возвратился, я был в глубоком размышлении, и гинея лежала еще на конторке.

— Мы встретились, когда она возвращалась домой, — сказал он. — Боже мой, гинея! Откуда это, Иафет?

Я рассказал ему случившееся.

— Да, кончилось гораздо лучше для нас, нежели я ожидал, — прибавил он.

Слово нас напомнило мне, что выгоды мы делим поровну, и я предложил Тимофею половину, но, несмотря на то, что он был шалун, он никак не соглашался взять свою долю. «Потому, — говорил он, — что ты получил эти деньги за консультацию и сделался уже теперь Medicus doctor».

— Тимофей, я ничего не могу понять из этого приключения, — сказал я, подумав несколько минут.

— А я понимаю, — ответил Тимофей, — она до тех пор смотрела в окно, пока не влюбилась в твое хорошенькое личико; это точно, будь уверен.

Так как я не мог найти другой причины, и притом мнение Тимофея льстило моему самолюбию, то я и уверовал в его предложение.

— Жаль только, Тимофей, что она так уродлива, — сказал я, — и потому не могу ответить ей взаимностью.

— Это ничего, только бы деньги платила аккуратно.

На следующее утро она опять явилась, купила бутылку камфоры со спиртом, отослала ее с Тимофеем домой и, спросив опять моего совета, заплатила другую гинею.

— Сударыня, я не имею никакого права брать эти деньги, — сказал я.

— Напротив, — ответила она, — я знаю, что у вас нет друзей и что вам нужно покупать книги для ученья, без чего вы не будете образованным человеком.

Потом она села, стала разговаривать, и я удивлялся, с каким жаром и силой делала она свои замечания, и притом каким приятным голосом… В продолжение месяца она очень часто нас посещала, оставляя при каждом визите гинею, я хотя и не был влюблен в нее, но был благодарен за ее доброту и восхищался ее суждениями. Мы вскоре сделались совершенными друзьями и стали откровенны между собой.

Однажды вечером она сказала мне:

— Иафет, вот уже мы друзья с некоторого времени; могу ли я на вас положиться?

— Вы можете вверить мне даже самую жизнь вашу, если это нужно.

— Я и не сомневалась, — ответила она. — Итак, можете ли вы отлучиться из лавки и прийти ко мне завтра вечером?

— С удовольствием, если вы пришлете сказать мне, что вы дурно себя чувствуете.

— Пришлю в восемь часов. Итак, прощайте до завтра.

Глава V

На следующий вечер, поручив свою должность Тимофею, я отправился в ее дом, который как внутри, так и снаружи был очень хорошо отделан. Меня сначала ввели в приемную комнату.

— Мисс Джуд сейчас придет, сударь, — сказала мне высокая худощавая девица пуританской наружности, затворив за собой дверь.

Не говоря ни слова, я стал ожидать ее госпожу. Таким образом прошло не более десяти минут, в продолжение которых пульс мой бешено колотился.

— Чего хотят от меня? — думал я. — Быть может, требуют любви моей или даже жизни… Но размышления мои были прерваны появлением мисс Араматеи Джуд, которая, вежливо поклонившись, просила меня сесть вместе с нею на софу.

— Господин Ньюланд, — сказала она, — я хочу и надеюсь, что могу доверить вам весьма важную для меня тайну. Почему я обязана так поступить, вы поймете, когда выслушаете мою историю. Скажите наперед, преданы ли вы мне?

Вопрос этот был слишком откровенен для шестнадцатилетнего мальчика; взглянув на ее руки, я подумал, что я действительно к ней привязан, но лицо ее заставило опять переменить мое мнение. Находясь теперь весьма близко к этой женщине, я заметил, что у нее во рту было что-то ароматическое, издававшее крепкий запах.

Это заставило меня заключить, что ее дыхание было вовсе не сообразно с приятным ее голосом, отчего она сделалась для меня еще противнее.

— Благодарю вас за доверие, мисс Джуд, постараюсь оправдать его на деле и тем доказать мою вам преданность.

— Когда так, то поклянитесь мне всем для вас священным, что вы не расскажете никому того, что я вам теперь открою.

— Клянусь всем священным, что не расскажу! — ответил я, целуя ее руку с таким жаром, что сам не понимал, откуда бралась моя восторженность.

— Так позвольте мне оставить вас на минуту, — сказала она, выходя из комнаты.

Я не успел опомниться, как она уже возвратилась, одетая по-прежнему, но с прелестным молодым лицом, по которому ей казалось не более двадцати двух или двадцати трех лет. Я не верил глазам, глядя на переменившиеся черты лица ее.