— О, вот вы как теперь заговорили! — встрепенулся Шпиндельман.

— И именно поэтому вы и пришли к нам требовать головы, а то и двух, выражаясь жаргоном французской революции, чтобы укрепить репутацию своего управления, — именно потому, что все мы только люди!

— Вы переворачиваете мои слова наизнанку!

— Переверните их обратно!

— Вы отлично знаете, чего я, черт побери, хочу, Шпиндельман, и вы, Арни, тоже. Я всего лишь прошу передышки для своего управления.

— Иными словами, вы хотите получить один-два судебных приговора, не сталкиваясь с обычной оппозицией с нашей стороны, — уточнил Шпиндельман — Можно сказать и так, если хотите…

— Но разве есть дела, которые больше заслуживают такого отношения, чем другие?

Наступило молчание.

— Ехали бы вы оба в какой-нибудь другой город и оставили бы наши заботы нам…

Шпиндельман расхохотался. Арни лишь улыбнулся в ответ на жалобные слова Крамнэгела.

— Послушайте, Барт. — Арни снова как бы рассуждал вслух о тайнах бытия. В словах его зазвучали нотки понимания и сочувствия.

— Есть у вас хотя бы малейшее представление о той черной ночи, которую переживает сейчас род человеческий, и особенно эти наши Соединенные Штаты именно потому, что мы — самые богатые, самые сытые, глубже всех отравленные чувством вины, самые уязвимые? За последние пятьдесят лет, — продолжал он, — наш образ жизни претерпел больше изменений, чем за предшествующие пятьдесят тысяч. Пространство сжалось, а местами и совсем исчезло. Можно по душам беседовать с людьми, находящимися за тысячи миль, и смотреть при этом им в глаза. За нас решаются все сложные задачи, требующие умственного труда. И нам не остается ничего, кроме как наслаждаться. А это ведет к лености души, Барт. Естественно или неестественно, но все это произошло слишком быстро. Современный ребенок уже просто не успевает усвоить, что к чему; ему даже не приходится задумываться над тем, что собою представляла жизнь раньше, до того, как она вошла в русло рационализации, — ему нет в том нужды. Он уже не способен представить себе существование без современной техники и современных приборов. Более того, история его утомляет. Жизнь в обществе учит его смотреть только вперед и видеть впереди лишь Космонавта, Супермена и других ницшеанских героев, в одиночку выигрывающих межпланетные битвы в комиксах. Даже если он окажется вне общества — история все равно не заинтересует его. Не история, а предыстория человечества овладеет тогда его воображением: жизнь в пещерных коммунах, где можно спать с любой подвернувшейся под руку самкой, воровать ради пропитания и напрочь забыть о том, что такое чувство ответственности. И природа отнюдь не остается безучастной ко всей этой сумятице, к этому вторжению в эволюционный процесс, к наглому вызову, брошенному структуре бытия, — нет, она реагирует, реагирует быстро — взрывами, катаклизмами, катастрофами, безумной и бессердечной какофонией, действиями, не поддающимися объяснению: бессмысленными убийствами по пустяковому поводу, размножением, представляемым как часть дьявольских усилий по поддержанию формы, о возможных последствиях которых почти никто не задумывается, бредовыми маниями и страннейшего характера склонностями, как будто наивысшим выражением честности является нагота. И весь этот новейший вселенский грохот озаряется дергающимся стереотипным и монотонным светом распаленного наркотиками воображения. — Арни замолк. Затем добавил медленно: — Мне ненавистно все, происходящее с нами, Барт. Ибо я не понимаю, что с нами происходит. Я ненавижу то, чего не понимаю, если чувствую, что мне следовало бы это понимать. Здесь, видимо, и лежит различие между мною и вами, Барт. Вы думаете, что понимаете. А я знаю, что не понимаю. Поэтому и пытаюсь понять. А вам и пытаться не приходится.

— Боже ты мой, да позволь я себе думать так, как вы, я б не смог произвести больше ни одного ареста, — ответил Крамнэгел.

— Не говоря уже о том, что я просто спятил бы.

Арни печально улыбнулся: — Вот поэтому, надо полагать, вы и стали полицейским, а я — психиатром.

Крамнэгел не был настроен идти на компромисс.

— Не знай я, что вы — психиатр, — заявил он, — точно бы решил, что вы еще дурнее тех шальных буддистов, которые незаконно вперлись на автостоянку «Леверетт корпорейшн».

— Наши мнения всегда формируются нашими способностями и нашими темпераментами, Барт. Вы — максималист. Вам подавай все сразу. Если в январе вы произвели пятьсот арестов, то в феврале вам хочется улучшить показатели.

— Так ведь оно и естественно.

— Пожалуй, да — для вас. Но если мне удалось разобраться хотя бы в единственном мотиве или в комплексе мотивов поведения одного пациента в январе, я едва ли могу надеяться на подобную удачу в феврале.

— Знаете, что с вами неладно, Арни? Вы просто паршивый пессимист.

Арни больше не улыбался. Казалось, он боролся с обуревавшими его противоречивыми чувствами. Наконец он заговорил снова: — У меня был сын, Барт.

Шпиндельман встрепенулся, но Арни успокоил его быстрым движением руки.

— А я и не знал, — сказал Крамнэгел, чувствуя, что разговор вот-вот коснется какой-то трагедии.

— Поскольку наша беседа носит доверительный и неофициальный характер, я не вижу для вас необходимости помнить о ней впоследствии…

— Я сразу же забуду о ней, — тихо пообещал Крамнэгел.

— Но прежде, чем я расскажу вам… Послушайте, Барт, в чем, на основании вашего опыта, вы видите основные источники детской преступности?

— Я бы сказал, в развалившихся семьях, в отсутствии контроля со стороны родителей.

— Да, да… Вечные клише. Условный рефлекс. Всему виною развалившиеся семьи.

— Ну есть, наверное, и исключения.

— Еще бы им не быть. У нас вот была семья просто идеальная. Бернард — мой сын, его мать и я были в наилучших отношениях. Все было как надо. Любовь, привязанность, чувство юмора, взаимное уважение — все, что хотите. Если и встречаются благословенные семьи, то наша семья была именно такой. Он играл в футбол, как молодой бог, был обручен с милой девушкой, все само шло ему в руки. Но потом… — Голос Арни оборвался. — Потом… Возможно, и чересчур стабильное воспитание имеет свои пороки… Наверное, юноша чувствует себя слишком примитивным, не вписывается в общую картину… А страдания и бунтарство обладают, наверное, в сегодняшнем обществе терапевтическими свойствами — не знаю. В общем, в один прекрасный день он просто исчез. Ушел из дому — вот и все. И не спрашивайте меня больше ни о чем, я все равно больше ничего не знаю.

— Где же он сейчас? — спросил Крамнэгел, обескураженный столь неожиданно оборвавшимся рассказом.

— Не знаю.

— Но он жив?

— Кто же знает?

— Но это смехотворно. Вы можете найти парня. Полиция объявила розыск?

— О, разумеется. Несколько лет назад. Еще до того, как мы перебрались в Город. Все это произошло в Небраске, когда я работал в больнице Омахи.

— То есть он просто вот так взял и испарился?

Арни кивнул. — Но теперь, — спокойно вымолвил он, — теперь я, пожалуй, не хочу уже знать, жив он или умер. Если он захочет вернуться, пусть сделает это сам, по доброй воле и по собственному желанию, если он на них еще способен. Я вынужден заключить, что он оказался вне общества. И вот что я хочу вам сказать, Барт: все, что я в своей жизни делаю, — это просто молчаливый призыв к нему… призыв вернуться… уразуметь, что я не филистер… что я отчаянно пытаюсь понять мир, который я так щедро подарил ему… и что, если он захочет упитанного тельца, телец ждет его, ему стоит лишь попросить… но если — что весьма вероятно — он предпочел бы, чтобы телец остался живым… Что ж, я соглашусь и на это… — Помолчав немного, Арни добавил с мучительным усилием: — Так что, Барт, вы теперь и сами понимаете, что не к тому лицу обратились за помощью.

— Ну, этого я не пойму, — начал было Крамнэгел.

— Я помогу вам только в одном случае: если вне общества окажетесь вы.

Крамнэгел лишь покачал головой.