И теперь я помню все так ясно, как если бы все это произошло вчера.

В один прекрасный день я сидел на дворе перед колодцем и играл. Вдруг я слышу в воздухе необыкновенно громкий шум. Это старый аист с растопыренными крыльями порывисто приближается к гнезду. Он уже почти на крыше, и снова взлетает наверх, как бы желая прежде ясно осмотреть все положение. В гнезде поднялось неописуемое волнение. Короткий, испуганный шум, беспокойное беганье взад и вперед, потом наступила тишина; любовник распластал крылья, выставил в воздух клюв на далеко вытянутой шее, два-три раза прыгнул вверх, как бы желая набраться мужества; и поднялся на защиту. В то же мгновение старый аист бросился на него. Обе птицы с неописуемой яростью вступили в битву. Они кололи друг друга красными клювами, бились крыльями, падали вниз, катались по земле; снова поднимались кверху, их оперенье окрасилось кровью, отдельные перья летали в воздухе, все яростнее неистовствовало бешенство. Пока старый аист вдруг одним страшным ударом не разбил крыла своему сопернику. Раненая птица одно мгновение поныряла в воздухе, упала на крышу, стараясь удержаться на солому ногами, но мститель уже приготовился к последнему удару: прямо в средину грудной клетки. С каким сладострастием он погрузил свой клюв глубоко в теплое тело, так что кровь далеко брызнула кругом! Еще один слабый удар крылом, и раненая насмерть птица упала вниз на землю, подпрыгнула в смертельной судороге, вытянулась, зарылась клювом в песок, а кровь, пенясь, била из ран и окрашивала траву.

Но бешенство победителя еще не утихло. Он набросился на гнездо, колол самку, согнал ее с ложа и в дикой ярости разбил яйца, вышвырнул скорлупки, потом улетел на луг, где остановился на мгновение, весь испачканный кровью, в неподвижной окаменелости. Вдруг он взлетел наверх и полетел оттуда. Самка снова забралась в гнездо.

Настал вечер.

Никогда не видал я, чтобы небо горело таким страшным блеском. Казалось, будто неведомые миры объяты пламенем, и теперь пламя выбрасывает языки из-под горизонта вверх на небо. Кровавое отражение разлилось по небесному своду, до самого зенита тянулись огневые голубые полосы, и над всем этим красно-голубым пожаром торжествовало заходящее солнце своим ослепляющим знойным сиянием.

Вдруг с луга донесся к нам страшный шум, в меняющемся темпе, с отчетливым выражением и ритмом. Собралось по крайней мер двадцать аистов.

С минуту все было совершенно тихо.

Вдруг все поднялись и широкими кругами понеслись к гнезду.

Самка стояла, сначала выпрямившись, потом беспокойно забегала взад и вперед, испуская время от времени странный хриплый крик.

Аисты кругами величественно приближались к ней.

Тогда она, казалось, приняла какое-то отчаянное решение. Распустив крылья, она пролетела некоторое расстояние к пруду, хотела спрятаться в ситнике. Но у ней не хватило сил, одним ударом самец, весь покрытый кровью, сшиб ее с ног. Она попыталась взлететь, но ее уже окружила вся стая.

Снова прошла минута в смертельном молчании. Потом, как бы по таинственному сигналу, все набросились на самку; в одно мгновение она была изорвана на куски, так что растерзанное тело, в виде отдельных, истекающих кровью, членов, носилось кругом и окровавленные перья кружились в воздухе. Клочья теплого мяса, дрожащая лужа крови, валяющиеся вокруг внутренности обозначали то место, где произведен был суд над прелюбодейкой.

С тех пор, как во мне ожило это воспоминание, я никак не мог от него избавиться. Я все видел кровь самки, чувствовал запах крови, видел валяющиеся кругом клочья теплого мяса.

Это меня страшно мучило.

Из бездонных глубин моего существа выползли на свет удивительные ощущения, стали пробуждаться все новые и новые, неведомые, дикие, преступные инстинкты; и ярко, полная адского пламени, лежала перед моим испуганным взором мрачная бездна, во мне раскрывшаяся: ужасное прошлое, полное необузданных преступлений, животных страстей, прошлое зверя и дикаря, и я сидел перед этим адом и глядел в него и видел, как отвратительное, страшное выползало из всех щелей.

Потом я почувствовал, что во мне поднимаются мысли, медленно, постепенно, подобно грязно-зеленым пузырям на болоте, и я видел глубоко внизу, на самом дне, исполинское море древних вьющихся растений, в которых я запутался и никак не мог освободиться.

Все во мне взывало к мести и преступлению.

И вот однажды вечером снова, шипя, стали всплывать болотные пузыри, и адский дым снова вползал в мое сердце. Мозг мой запутывался все крепче и крепче в змеевидные стебли древних, коварных болотных растений. Временами я ничего не видел пред глазами, все кружилось и плыло вокруг меня в коричневых туманных кругах; временами я слышал у себя в ушах дикий стон, гул, как будто в мозгу лопнули один за другим все кровеносные сосуды, и кровь разлилась по серому корковому слою, проникая во все складки, во все углубления.

Потом я снова увидел пожар миров в кровавом отражении неба и разорванную самку аиста на лугу.

Я вдруг вскочил.

Она также вскочила в диком страхе.

Я видел пораженный ужасом взор, видел блеклую бледность ее лица, мой взор впился в ее взор, я увидал черную, бездонную пустоту, и потом услыхал в себе крик убей ее!

Это кричало так страшно, что я как будто оглох; осталось лишь одно ощущение — ощущение, как если бы необъятные туманные кольца сжались в гигантские кулаки, и потом я почувствовал совершенно ясно, как волевой импульс перешел в мускулы, и я поднял обе руки вверх, как бы для удара, который должен был все разрушить, все втоптать глубоко в землю.

И вдруг я почувствовал что-то блестяще обнаженное, но не глазами; это было вокруг сердца, холодное, блестящее, светящееся. То не было нечто телесное, принадлежащее этому миру; казалось, что-то невыразимо мягкое, льющееся во мне прикоснулось к чему-то родственному.

Я чувствовал ее.

Я вдруг пришел в себя, я трепетал и дрожал, руки мои были вытянуты и лихорадочно блуждали вокруг, я ясно видел, как ее образ выплывал из вертящегося тумана.

Она еще стояла здесь, по теперь она расставила руки и с насмешливым, циничным взором, с язвительным смехом, крикнула, взвизгнула мне: да, задуши, задуши же меня!

Безумная ярость охватила меня, я схватил ее железными когтями, таскал, волочил ее по мастерской и потом с хриплым визгом, который прозвучал у меня в ушах, как хряск раздавленного фарфорового черепка, отбросил ее от себя, как связку негодных тряпок.

И тут-то из угла я встретил взор широко, неподвижно раскрытых глаз, который, казалось, вырывался из ада глухой, бездонной силы, взор, в котором задыхалась вся отвратительная, подстерегающая, скрыто-коварная ненависть рабского бессилия.

И она отомстила. Я был свидетелем того, как она в моем присутствии грубо желала его. Я видел это, я был свидетелем, и мужчина во мне истекает кровью.

Да, она мстит еще и теперь. Я все еще вижу солнце на истекающем кровью небе, я все еще чувствую ее вокруг себя. Она стоит здесь, позади моего стула, она наклоняется надо мною с насмешливым язвительным хохотом, она, как привидение, ходит около легкими, злобными, неслышными шагами. Я слышу ее снаружи, я вижу ее в дверях! Я слышу ее голос, она всегда здесь. Стоит мне обернуться — и я вижу перед собою черную пустоту, черный ад ее ненависти.

Я стою на улице.

Около газового фонаря играют какие-то странно зубчатые, черные, угловатые тени ночи.

Тебе жертва, о, новый бог: ты, бог молчания и ночи!

Я стою на улице. А за тобой, моя больная, стройная серна, слышу я, крадутся пьяные шаги, и в моих ушах шумит отдаленный, глухой стук колес.

Там — передо мной в бесконечной, бесформенной массе какое-то уродливое черное исполинское животное: бог моей тени, бог моего молчания.

Глупость! Моя собственная тень.

На улице большая лужа; серебрясь и в тихом покое лежит на ней, с раздвинутыми пальцами, белая исполинская рука электрического света.